Учиться говорить правильно

Через несколько лет магазин «Аффлек» закрылся, а весь район вокруг него как‐то захирел. Его захватили торговцы порнографией и пластмассовыми корзинами для грязного белья, самодельными и весьма хитроумными, но крайне ненадежными электрокаминами и заплесневелыми рождественскими украшениями в виде сладких пирожков и свистящих ангелочков. Само здание, впрочем, взял в аренду магазин одежды с центральной улицы, который какое‐то время бойко продавал там одежду. Меня в тех краях, правда, давно уже не было, но я поддерживала связь с несколькими друзьями, по-прежнему жившими на севере, и среди них была одна девушка, которая по субботам работала у новых владельцев бывшего «Аффлека». Судя по ее рассказам, теперь использовались только нижние этажи здания, а дальше второго все этажи были опечатаны. Пожарные выходы закрыли еще раньше, накрепко заперев все двери; лифты были удалены, а черная лестница теперь упиралась в тупик. Но, как уверяла меня эта моя приятельница, у персонала постоянно вызывают беспокойство странные шумы, доносящиеся из заложенной кирпичами лифтовой шахты и ныне полностью замкнутого пространства у них над головой; там явственно слышатся чьи‐то шаги, а иной раз и пронзительный женский крик.

Услышав об этом, я похолодела от ужаса, и под ложечкой возникло знакомое тошнотное чувство: ведь я знала, что все это правда; во всяком случае, эта «история о привидениях» казалась мне правдивой настолько, насколько это возможно. Нет, это был не крошечный бесенок, что отрывал пуговицы от платьев или заставлял вешалки пролетать над полом, забредая в отдел шерстяного трикотажа. Там царило нечто иное, куда более неприятное и тяжеловесное, опасно-злобное и угрожающе-извращенное. Но об этом я догадалась, лишь оглянувшись назад, так сказать в ретроспективе. И глядя с высоты своих, скажем, двадцати трех лет на себя восемнадцатилетнюю, поняла, что на самом деле все было гораздо хуже, чем мне в то время казалось.

С чистого листа

Тем утром часов в одиннадцать – когда сиделки, как они выражались, «привели больную в порядок» и мама должным образом подкрасила глаза – я устроилась возле ее кровати и упросила помочь мне составить наше фамильное древо. Если учесть, что моя мать всегда была чрезвычайно эгоцентрична, дело пошло на удивление успешно. Она бы с удовольствием писала вам в центре листка имя «ВЕРОНИКА», а потом провела от него в разные стороны четкие жирные линии. Однако (хотя мама была, разумеется, совершенно уверена, что именно так и должна выглядеть правильная картина мира) она, конечно, не раз видела генеалогические древа королей и королев Англии с их фальшивыми портретами размером с почтовую марку и ярко, в витражных красках, написанными именами; у всех королев были чудесные льняные косы, и головы всех правителей были увенчаны грубоватыми средневековыми коронами с драгоценными каменьями, похожими на обсосанные леденцы.

Все это мама, конечно, могла видеть в книгах, которые, по ее словам, прочла, так что вроде бы можно было составить простенькое фамильное древо и для нас, представителей бедной, черт бы ее побрал, пехоты.

Впрочем, и на нем портреты были бы, разумеется, фальшивыми. Хотя одна женщина как‐то уверяла меня, что к концу минувшего столетия просто не было настолько бедной семьи, чтобы в ней не имелось ни одной фотографии. И это, скорее всего, правда. Но в таком случае, значит, кто‐то попросту сжег все наши фамильные фото.

* * *

Попытку составить фамильное древо я предприняла прежде всего потому, что очень хотела побольше узнать о тех моих предках, которые жили в утонувшей деревне. Я думала, что это поможет мне понять, почему я так боюсь воды; а если я буду знать причину этого и она окажется достаточно веской, ею можно будет воспользоваться, чтобы себя неловко почувствовали те, кто вечно советует мне научиться плавать и твердит, как прекрасно заниматься плаванием смолоду. И потом, я надеялась, что эта тема может принести мне реальный доход. Ее можно было бы развить, съездив в Данвич и написав очерк о некой деревне, ушедшей на дно морское. Или можно поехать в Норфолк и там побеседовать с людьми, которые рискнули заложить под проценты свои дома, стоящие на самом краю утеса. Да, это был бы отличный большой очерк для воскресной газеты, мечтала я. И газета могла бы послать туда вместе со мной кого‐то из своих фотокорреспондентов, и мы бы с ним стояли над обрывом где‐нибудь в Оверстренде, всего лишь одним рядом ржавой проволоки отделенные от расстилающейся перед нами бескрайней сверкающей морской синевы.

Но Веронику совершенно не интересовали те, чьи дома когда‐то ушли под воду. Она нервно теребила ленты на груди – между прочим, по-прежнему пышной и красивой – и в раздражении откидывалась на подушки. Узлы вен у нее на руках выглядели так, словно она носила под кожей сапфиры. Меня она почти не слушала, мои вопросы ее сердили, и она обиженным тоном заявляла: «Боюсь, я и впрямь не слишком много могу тебе об этом рассказать».