Учиться говорить правильно

Дело в том, что жители «утонувшей» деревни приходились ей родственниками по отцу и были англичанами. А Вероника всегда питала слабость исключительно к матриархальным семьям; особенно ее интересовали формы ирландского матриархата и те бесконечные мифы, которые были связаны с различными великими моментами существования знаменитых матриархальных семей; все это были одни и те же старинные истории и шутки, бородатые анекдоты, давно утратившие свою соль, сожаления о былом величии и остроумные высказывания, с течением времени абсолютно оторвавшиеся от первоисточника. Возможно, мне не следовало бы так уж винить маму в чрезмерной пристрастности, но я все‐таки ее виню. Я не доверяю анекдотам. Я предпочитаю постигать историю через цифры и проценты от этих цифр, представляя себе, каковы были в то время цены на уголь и зерно; короче, мне интересно, сколько стоила буханка хлеба в Париже в тот день, когда пала Бастилия. Мне нравится чувствовать себя свободной – насколько это вообще, разумеется, возможно – от тирании чужого мнения и чужой интерпретации фактов.

* * *

Деревня Деруэнт начала уходить под воду зимой 1943 года. То есть за несколько лет до моего появления на свет. А юная Вероника тогда, несомненно, еще только мечтала о том, какие у нее будут дети и каким образом она их воспитает. У нее была белая кожа и зеленые глаза, а волосы она красила в рыжий цвет с помощью отличных патентованных красителей. Ей, собственно, было почти все равно, за кого выйти замуж: мужа она рассматривала лишь в качестве средства для осуществления собственных династических амбиций.

Мать Вероники – и мою бабушку – звали Агнес. У них в семье было двенадцать детей. Не бойтесь, я не собираюсь каждого из них описывать. Да я и не в состоянии это сделать, даже если б очень захотела. Когда я просила Веронику помочь мне как‐то заполнить пустые места в моей родословной, она тут же навязывала мне какую‐нибудь историю о себе любимой, а если я предпринимала робкую попытку вернуть ее к исходной теме, она с загадочным видом намекала, что о некоторых вещах лучше вообще не вспоминать. «На самом деле с этим эпизодом связано куда больше, чем о том когда‐либо говорилось» – таков был один из ее обычных ответов. Мне все же удалось выяснить кое‐какие неизвестные факты, связанные с тем поколением, и, признаюсь, веселым ни один из них не был. Например, бабушкин брат отправился в тюрьму (причем по собственной воле!) за кражу, совершенную кем‐то другим. А одна из ее сестер родила девочку, которая умерла некрещеной через несколько минут после родов. Коротенькая жизнь этой малышки мимолетно промелькнула где‐то между войнами; ей даже имени дать не успели, а ее младший брат и до сих пор не знает, что она существовала на свете. Человеком, личностью, она, конечно, по-настоящему стать так и не успела – это скорее был как бы негатив, который так и остался непроявленным.

* * *

Деревня Деруэнт погибла отнюдь не в результате трагического стечения обстоятельств; то было вполне конкретное и осознанное политическое решение. Крупным городам – Манчестеру, Шеффилду, Ноттингему и Лестеру – была необходима вода, а потому еще в 1935 году на реке Деруэнт было начато строительство дамбы, впоследствии получившей название «Лейдибауэр» [17].

К тому времени, как селение Деруэнт оказалось затоплено, люди давно уже успели его покинуть, а саму деревню сровняли с землей. Но в детстве я этих подробностей не знала; даже понимая, что сами люди успели оттуда уйти и спастись от грядущего наводнения, я все же воображала, что они занимались повседневными делами буквально до самого последнего момента, а потом вдруг они начинают прислушиваться к предупреждениям, звучащим будто сигнал воздушной тревоги, и только тогда внезапно бросают все, кто чем занят, и спешно уходят. Я прямо‐таки видела, как они судорожно напяливают свои тучные шерстяные пальто, застегивают детям пуговицы, ласково трепля по подбородку, затем подхватывают маленькие чемоданы и свертки из коричневой бумаги и с безропотным, типично дербиширским выражением лица направляются к месту общего сбора на углу. Видела, как они откладывают свое вязание, не довязав последнюю петлю; как бросают в дуршлаг не до конца вылущенный гороховый стручок; как сворачивают утреннюю газету, не дочитав до конца фразу; и я понимала: ощущение незавершенности будет преследовать их всю оставшуюся жизнь.

* * *

– Лестер? Ты, кажется, назвала Лестер? – переспросила Вероника, лучезарно мне улыбаясь. – Кстати, твоего дядю Финбара в последний раз видели именно в Лестере. Он там на рынке свой прилавок держал.

Я еще ближе придвинула к ее кровати больничный стул, скребя ножками по ковру с логотипом BUPA [18].

– Это тебе он дядя, – сказала я. – А мне – двоюродный дедушка.

– Ну да. – Вероника никак не могла понять, зачем мне все эти уточнения; ведь ясно же: то, что принадлежит ей, заодно принадлежит и мне; раз Финбар был ее дядей, значит, и мне он тоже дядя.

– А чем он торговал на рынке?