Удивительные приключения рыбы-лоцмана

Воспоминания детства переплетаются на страницах книги с историями блокадников (самая щемящая из них – про любовь между женщиной-искусствоведом и мужчиной-художником, оставшимися умирать в мертвом ледяном Эрмитаже), случайные впечатления и выцепленные зорким глазом детали – с живыми (точнее, уже давно мертвыми) голосами из прошлого. Композиция дергается, как при съемке «с руки», метания авторской мысли порой угадываются лишь по светящемуся энергетическому хвосту, а поток ассоциаций кажется непредсказуемым и не всегда прозрачным. И тем не менее из всего этого – из непережитых травм, своих и чужих страхов, из цитат и визуальных образов – складывается какой-то удивительно достоверный оттиск страшного времени. Если уж говорить о блокаде, то, пожалуй, именно так – как о личном переживании, как о собственном опыте, длящемся и незавершенном.

Винфрид Георг Зебальд

Естественная история разрушения

[138]

В этом сборнике, вышедшем незадолго до смерти автора в 2001 году, Винфрид Георг Максимилиан Зебальд (без преувеличения, один из главных писателей послевоенной Европы, известный русскому читателю по роману «Аустерлиц») обращается к теме травмы и описывает способы, которыми немецкая литература после 1945 года переживала произошедшую с Германией катастрофу.

Четыре эссе, четыре не связанные между собой истории без морали и вывода. В первом – самом длинном, озаглавленном «Воздушная война и литература» – литература, по сути дела, выполняет функцию фигуры умолчанья или внесценического персонажа: Зебальда интересует вопрос, почему немецкие писатели в сороковые и пятидесятые годы оказались трагически не способны осмыслить и описать ужасы «бомбардировок по площадям», обрушенных на Германию авиацией союзников. Во втором эссе «Писатель Альфред Андреш» автор паровым катком раскатывает своего протагониста – литератора, выбравшего в годы нацизма путь «внутренней эмиграции», а на деле – комфортного приспособления к режиму и, по сути дела, его неявного оправдания. Третье – «Глазами ночной птицы» – рассказывает о писателе Жане Амери, участнике Сопротивления, пережившем пытки и уцелевшем в концлагере, но на всю жизнь так и оставшемся «раскачиваться на вывернутых руках над полом камеры» с сердцем, полным гнева и ненависти. И, наконец, в четвертом – «Сокрушенности сердца» – Зебальд обращается к фигуре писателя и поэта Петера Вайса – еврея, эмигранта, который, тем не менее, после падения нацистского режима отнес себя не к жертвам, но к палачам, приняв на себя тем самым бремя вины и покаяния (довольно, впрочем, специфического).

Четыре истории, четыре сюжета, касающиеся, казалось бы, времени и пространств весьма от нас удаленных, но при этом ощущение болезненной, почти буквальной актуальности в каждом слове. Объявляя разрушение немецких городов и гибель сотен тысяч их ни в чем не повинных обитателей всего лишь необходимым этапом очищения и духовного возрождения германского народа, сторонники теории «законного возмездия» на самом деле репродуцируют идеологию тоталитаризма с ее радостной готовностью на жертвы во имя высшей цели. Интеллектуал, уходящий от ужасов бытия в башню из слоновой кости, ищущий убежища в своем богатом внутреннем мире, сам не заметит, как из стороннего наблюдателя превратится в пособника творящихся вокруг беззаконий. Вечный ресентимент, законное право жертвы не прощать своего мучителя никого не делает счастливее и не лечит ран. Покаяние и душевное сокрушение неизбежно становятся центростремительным процессом, не имеющим иной цели, кроме собственного бесконечного воспроизводства.

Всё сказанное можно приложить и к нашей современности, и к нашему недавнему прошлому, причем многократно и – было бы желание – под разными углами. Вернее, этого очень сложно не сделать – тем более что всё, о чем говорит Зебальд, ложится в наши реалии безупречно, с приятным щелчком. Но этим метафорическим прочтением – неизбежно обедняющим и упрощающим, хотя и обманчиво уводящим в глубину – «Естественная история разрушения» не исчерпывается: как всякая подлинно выдающаяся книга, главным образом она честно работает на первом, самом верхнем своем смысловом уровне, рассказывая читателю историю одновременно простую и бесконечно неоднозначную – историю о писателе и времени, о преодолении времени посредством литературы и о тех случаях, когда это по тем или иным причинам невозможно. Что, в сущности, не менее актуально, чем прямые аллюзии и параллели с современностью.

Энн Эпплбаум

ГУЛАГ

[139]