Удовольствие во всю длину

Тело понимает лучше головы, думал Мара, прихлебывая из кружки. Каждый жест – проекция миллионов таких же жестов, каждый шаг повторен миллион раз. Мара шел к компьютеру и снова смотрел на картину нидерландца.

На самом переднем плане прямо посередине картины рос чахлый куст. На фоне белого снега он был прорисован коричневыми кривыми веточками, на которых еще сохранились такого же цвета листочки. Что-то этот куст должен был выражать, не зря он тут торчал, сухой и мертвый, на фоне живых.

В один из дней поднялась метель и мела четыре дня, да так сильно, что на расстоянии вытянутой руки нельзя было различить своих пальцев. Мара выбегал на улицу и просто стоял не двигаясь, пока снежная буря облепляла его со всех сторон. Тогда-то и пришла ему мысль, что он в эти мгновения – что куст с той картины.

Посмотрев еще раз внимательно на нее, Мара вдруг понял, что так не давало ему покоя. Куст на переднем плане настолько выделялся, что казалось, по энергоемкости он превышал все остальное. То ли он был живее всего изображенного, то ли, наоборот, безжизненнее. Как бы там ни было, но в картине явно проглядывала смерть, и это было страшное открытие. На него с этого, казалось бы, мирного пейзажа смотрела смерть самого художника, которого уже давно не было в живых. Мара вдруг понял, что каждый художник пишет свою смерть, и, более того, она присутствует в любой живописной работе, будь то невинная пастораль или обыкновенный натюрморт.

В этот же день Мара сложил в большой пакет все свои кисти и краски, собрал эскизы, завершенные и недописанные картины, пустые холсты, вынес все это во двор на снег и облил ацетоном. Затем, чиркнув спичкой о коробок, запалил большой костер.

Он не стал стоять возле огня, развернулся и зашел в дом, а к небу поднимался дым, совсем не похожий на пар от человеческого тела, но он так же легко таял в морозном воздухе.

Свет

Иногда отключалось электричество. Это случалось обычно после того, как поднимался ветер. Впрочем, наличие сильного ветра вовсе не означало, что электричество обязательно пропадет. Ветреная погода могла простоять четыре дня, и порывы могли быть такими, что казалось, они сорвут кровлю дома так же легко, как Мара вскрывал консервную банку: стоило только поддеть крышу за карниз (просунуть указательный палец в жестяное колечко) и потянуть на себя, как свет ворвется в темноту чердака (банки). И наоборот, едва заметный ветерок был способен обесточить всю деревню.

Это происходило всегда неожиданно и всегда некстати. Особенно в темное время суток. Зимой темнело рано, можно было легко проспать светлое время дня, если заранее не подумать об этом. У Мары был приятель, который целую зиму не видел дневного света. Так получилось, он был вынужден работать ночами и засыпал, когда еще не рассвело. Когда же приятель просыпался, свет уже уходил. Когда Мара спросил у него, страдал ли он без света, скучал ли по нему, тот ответил: «Нет, конечно. Я же знал, что свет есть, пока я сплю. Что он есть в данный момент сна, что я могу увидеть его в любой момент, стоит мне проснуться».

Сам Мара спал плохо. Обычно он часто просыпался, каждый раз, когда поворачивался на другой бок. Он открывал глаза, чтобы по степени темноты приблизительно определить время. Если было очень темно, то можно было не сомневаться, что прошло не больше двух часов после того, как он заснул. Если темнота начинала выдавливать из своей тучной массы зыбкие контуры кроватной спинки, значит, время подходило к шести часам. К семи почему-то вновь темнело, или это Маре так казалось, потому что именно в этот час спать хотелось больше всего. Зато после восьми начиналось то, что каждый раз должно изумлять и восхищать человека больше всего на свете – рассвет. Но обычно его-то Мара и просыпал: комната к этому часу простывала совсем, и свет, превращаясь в холод, загонял его под одеяло с головой.

Мару забавляли такие метаморфозы света. Он лежал и думал, что свет может быть разным: морозным, как снег, и жарким, как огонь в печи. Может быть близким, как отсвет настольной лампы, и далеким, как мерцание звезд. Может быть естественным и искусственным, волшебным, мистическим, потусторонним. Может быть дрожащим, нежным и злым. Может обличать, а может, наоборот, осенить.

Это если он есть, а если его нет?

Когда поднимался ветер, он обрывал провода, и если такое случалось поздним вечером, вся деревня погружалась во тьму.

Тьма, в отличие от света, всегда одинакова. Она чужда. В ней можно только спать.

Мара ложился в постель и закрывал глаза. За его веками была такая же темнота, но, в отличие от той, что была снаружи, ее можно было осветить. Мара мог наблюдать за тем, как свет внутри него, преломляясь, создает разные картинки, как они движутся, как оживают. Это было чудесно.