Удовольствие во всю длину

Я не знаю, сколько времени мы уже тут сидим. Время остановилось. Нет ничего, кроме тьмы и нечеловеческого холода. Если еще недавно вокруг был целый мир, то теперь он исчез. Мы летим в абсолютной пустоте – куда, непонятно. И если нас никто не ждет – каков смысл полета?

Самое время подумать о Боге. Позвать его, например. Когда звать больше некого, зовут Его.

– Женя, – окликаю я напарника.

Он сидит метрах в трех от меня – неподвижно, скованный немотой. Кажется, он не слышит.

– Живой? – повышаю я голос.

– Чего тебе? – отзывается Женя.

Я хочу спросить у него, верит ли он в Бога. Знает ли он молитвы?

И тут меня подбрасывает. Мы знакомы лет восемь, а я ведь ничего о нем не знаю!

А что я знаю о себе? Верю ли я сам?

Я помнил «Отче наш» наизусть, но, кажется, никогда не произносил молитву как нужно. Выучил однажды, чтобы просто знать, но до сих пор у меня не было возможности обратиться непосредственно к Нему.

Я напрягаю память, вспоминая слова. Потом начинаю про себя:

Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…

Женя начинает шевелиться, как Будда, выходящий из нирваны.

– Я прыгну, – вдруг говорит он.

– Что?

– Больше ничего не остается.

Я ошеломлен таким действием моей молитвы.

– Ты с ума сошел! – едва не ору я. – Ты не сделаешь этого!

– Сделаю, – спокойно отвечает он.

– Подожди, подожди, – я почти умоляю.

Больше не знаю, что сказать. Мне нужно что-то сказать, чтобы отговорить, но я не могу сосредоточиться.

– Нечего ждать. С каждой минутой мы замерзаем все больше.

– Нет!

Женя не отвечает. Я вижу, как он готовится съехать вниз. Вытягивается в полный рост ногами вниз, держась на вытянутых руках за край конька. Шумно дышит.

– Сейчас приедет хозяин! – кричу я, боясь, что он разожмет пальцы, как только я начну приближаться к нему. – Я знаю, поверь мне, машина уже едет!

– Если что-нибудь случится, ты следующий, – говорит Женя и начинает съезжать вниз.

«Господи!» – ужасаюсь я и неожиданно для себя начинаю бормотать вслух:

– Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наша…

Сползая вниз, Женя цепляется поясом за головки шурупов. Чертыхаясь, возится с ними.

– Якоже и мы оставляем должникам нашим…

Напарник кряхтит уже у самого края.

– И не введи нас во искушение, но избави от лукавого…

Затем я слышу крик и звук мотора.

Или мне кажется, что я это слышу.

Ночь стоит такая морозная и такая пустая.

Аминь.

Брейгель. Свет. Время

Брейгель

Недавно Мара придумал аналог контрастного душа в условиях деревенской зимней жизни.

Он подкладывал в печь брикеты (в эту зиму Мара покупал только их, потому что они легко разгорались и температура их горения была выше, чем от поленьев), затем раздевался догола и становился вплотную к стеклянной дверце, за которой бушевало пламя. Жар тут же набрасывался на обнаженное тело, начинал его утюжить, и Мара вынужден был вертеться, подставляя то спину, то живот, то бока. Затем, когда терпеть уже не было сил, он быстро выходил из комнаты и, пройдя веранду, оказывался на крыльце.

Его встречало морозное утро или морозный день, в зависимости от того, какое время суток стояло на дворе. Или вечер, и тогда было темно, но не так, как перед рассветом, а скорее как глубокой ночью.

Совсем недавно он увидел картину Питера Брейгеля «Охотники на снегу». Конечно, он был знаком с нею и раньше, но именно сейчас, в этом январе, она заинтересовала Мару так сильно, что он целых два часа не мог оторвать от нее взгляда.

Фигурки охотников на переднем плане были напряжены, они подались вперед, словно несли на плечах тяжесть. На ветках деревьев сидели вороны, сорока летела с какой-то вестью, собаки устало плелись за хозяевами, и далеко внизу, на скользком льду, веселились люди, в полной уверенности, что увлечены забавой. Охотники направлялись вниз, к людям, с пиками наперевес, не обращая внимания на трех человек, жгущих огонь.

Мара выходил на крыльцо, и его сразу обдавал холод. Он спускался по деревянным ступеням, подходил к набросанному лопатой сугробу. Нагибался и загребал ладонями снег.

Так встречалось живое и мертвое. Сердце, разгоняясь, бешено колотилось, как никогда еще не стучало в его груди. Мара натирал снегом лицо и шею, грудь, набрасывал охапками на спину, обтирал руки и ноги. От него валил пар, как валит дым из трубы, растворяясь потом над крышей дома. Когда становилось нестерпимо холодно и казалось, что еще миг и у него прервется дыхание, он бежал в дом к печке, за которой выл огонь.

Он насухо вытирался полотенцем и снова вставал подле печи. Тело вновь охватывал жар и прогонял морозное оцепенение, но миг, когда в нем встречались эти две стихии, был неимоверно блажен.

Мара повторял эту последовательность три раза, каждый день. Потом он пил горячий чай и глядел в окно на заснеженные дома, совсем не похожие на те, что были изображены великим художником.