Удовольствие во всю длину

Когда он засыпал, ему снились сны. Вот один из них. Ему снилось лето, трава и песчаный берег озера. По небу плыли облака, ярко светило солнце. Он шел по тропинке вдоль берега с женщиной в голубом сарафане. У нее были короткие малиновые волосы и загорелые плечи. Она была молода. Ноги женщины были босы. В одной руке она держала красные танкетки, в другой руке был пистолет.

Проснувшись, он не мог вспомнить ее лица. Какое оно было. Как можно сказать, красивый свет в вашем окне или нет? Он просто есть.

Время

Без людей время обретает свои истинные черты. Это известно каждому, кто по каким-то причинам вынужден проводить долгие недели в одиночестве. Оно, как вода в колодце, тускло отражает того, кто в него заглядывает.

Когда Мара начал относиться к нему с особым пристрастием? Он не помнил момента «переключения», но циферблат громко тикающего будильника с детства вызывал у него необъяснимую оторопь.

В какой-то степени тут были виноваты цифры. Сначала их было двенадцать, затем оказалось, что их больше ровно на столько же, то есть двадцать четыре. Но и это не все. Если потрудиться хотя бы немного задуматься и попробовать распрямить спираль, то получится, что время содержит и тридцать шесть, и сорок восемь, и шестьдесят, и семьсот тридцать два полновесных часа, не говоря о куда более значительных цифрах.

Кто придумал каждые двенадцать часов начинать с нуля, был несомненным оптимистом. К тому же стало гораздо удобнее соотносить себя с моментальностью, чем с бесконечностью. Ведь тридцать четыре минуты седьмого намного уютнее тридцати четырех минут семисот биллионного в энной степени. В конце концов, и то и другое верно. Есть две правды – маленькая и большая, и они отличаются друг от друга лишь размерами.

Так думал Мара, целыми днями валяясь в постели. Казалось, время остановилось, превратившись в самого Мару, лежащего без движения и глядящего в самого себя. В нем не было цифр, не было стрелок, его не нужно было заводить или менять батарейки, зато приходилось делать многое другое, чтобы у него и правда не кончился завод. Время казалось бессмысленным, как и само существование, которое вел Мара, но был ли в чьей-нибудь жизни хоть какой-то смысл?

Впрочем, Мара все же пытался его найти. Он вдруг стал замечать, что иногда ему удается случайным взглядом поймать на таймере электронного циферблата определенный набор цифр, расположенных либо симметрично, либо в обратной симметрии. 11:11, 23:32, 10:01, 09:09, 00:00. Это всегда происходило вроде невзначай, но каждый раз все чаще и чаще, как будто кто-то играл с ним в поддавки в расчете на то, что игрок в азарте зайдет слишком далеко и окончательно увязнет в этой нехитрой, казалось бы на первый взгляд, игре.

Время в сознании человека, думал Мара, неизменно бегает по кругу. Совершает ритуал. Люди настолько его принизили, что уподобили белке в колесе, и тут же сами уподобились представлению о нем. А нужно бы выкинуть из головы цикличность – мы не рождаемся каждое утро заново, мы взрослеем, мужаем, стареем, а потом умираем. Мы все время движемся куда-то.

Значит, все зависит от скорости движения, думал Мара. Время можно замедлить настолько, чтобы жить вечно.

Тарковский

С Тарковским я познакомился в восьмом классе. Как сейчас помню холодный (на улице была зима) зрительный зал, пять моих дружков по бокам и утомительно длинный план с дрезины.

Мы сидели разинув рты, в ожидании обещанного затяжного траха, который был описан нам на словах одним нашим товарищем, успевшим посмотреть фильм до нас. Шлепая губами, он тараторил без умолку и даже пробовал иллюстрировать самые пикантные сцены. Рассказывая о пережитом, он пускал слюни, таращил глаза и наливался высококачественным румянцем. Потом падал на четвереньки и ползал перед нами, далеко высунув вибрирующий язык.

Это было волнующе. Нам всем захотелось посмотреть это кино. Лично я не спал ночь, подгоняя ее Джеком Лондоном, но маленькая хозяйка большого дома, отдаваясь поочередно двум любимым мужчинам, никак не могла отдаться мне и наконец угомонить то, что вставало в моем воображении так же рьяно, как и вне его.

Мы выходили на мороз злые и одинокие в своей злости (почти все зрители свалили, не дожидаясь середины). Я тоже в унисон остальным грозился оторвать яйца клоуну из соседнего подъезда, сотворившему из нас посмешище, – делано плевался, чувствуя при этом странное раздвоение.

Я не мог себе в этом признаться! Тс-с-с-с-с…

Мне понравился этот фильм.

(Шепотом.)

Понравился. Этот. Фильм.

Да. И это было началом моего краха.

Я шел и ощущал себя изгоем.

Я всматривался в простые, знакомые до последнего синяка изъяны на лицах моих товарищей и с ужасом осознавал, что вот сейчас, в этот незабываемый момент, я предаю все их фурункулы, предаю со всеми потрохами. Предаю их родителей, их бабушек, предаю соседей по подъезду. Предаю фабрики и заводы, свое приблатненное детство, папу и маму, КВН и передачу «Будильник» и даже субботний матч «Спартак» – «Динамо» (Киев).

Короче, я предал все, что смог предать в тот день. Предал и тут же забыл.