Уездное

На стене мелькало багровой улыбкой весело гибнущее в тумане солнце. Как метельные вихри кружили Колумба странные, туманные умозаключения.

«…и сразу — сумерки в поддень. А может мы, северные люди, только в сумерках-то и живем? Предметы — мигают, исчезают, плывут… — и, может быть, существа…

…И все-таки теперь они — настоящее, чем безобразно-ясные днем… И вот что, может, в полдень-то мы, сумеречные люди, — слепые, бестолково тычемся головою в стенки и не видим двери. И только в сумерках… как большеголовые ночные…»

Осторожный стук в окно — порвал непрочную цепь. Колумб вскочил:

«Что за черт? — послушал. — Нет, верно, стучат».

Неизвестно отчего волнуясь, вскочил на стул, раскрыл фортку –

Это была она. Ее слишком короткий нос и широкие…

— Послушайте, вас зовут Колумб, это… Но вы на меня, пожалуйста, не сердитесь, Колумб, что я сказала отцу, и вас… Потому что на улице засмеялись. А теперь я подумала: очень хорошо, вы не побоялись отца, мне нравится.

Колумб молчал — и глядел — в ее глаза. Глаз Колумб раньше не видел — а теперь исчезло все лицо — одни громадные глаза, как у большеголовой ночной…

— …Хотите я вам принесу обед, я сама? Тут ведь только через двор перебежать… — Панни просунулась в фортку еще больше, любопытно метнула глазами куда-то в угол.

— Ах, какой обед! — досадливо махнул рукой Колумб.

«Зачем же она увела глаза?»

Панни фыркнула сердито:

— Не хотите? Как угодно. А только помните, я… — и нырнула в туман, и нет…

Недоуменный стоял Колумб на стуле, дико скакало сердце. Зажмурился — и явственно, ну, совсем как живые — раскрылись опять ее глаза.

«Как же я не видел глаз? Глаз-то, глаз-то и не видел? Черт! и Бог знает что… Ее — такую, такую…»

Притулился в углу на кровати Колумб — и думал, и думал, стучало, мучило, жгло…

«…Но глаза, глаза… Как? как что? как бы это?..»

И вдруг — из ничего — встрепенулась в Колумбе одна странная детская ночь…

Колумба разбудил набат. Вскочил — окно полыхает красным, вздымается, гаснет.

«Это у нас?..»

Вошел отец. У отца — как раз тогда был запой — глаза с кровью, небритый, страшный.

— …Да, у нас, на пруде летний домик… Но ты сейчас чтобы спал… Слы-ш-шишь?

А набат все звал, все звал. Не стерпел Колумб, в одной белой рубахе — за окно, босиком по темным, живым от набата аллеям — к пруду.

…Колышется кровь или огонь — в пруде, на красном черные, как черти в аду, мелькают, машут. А отец…

На парадном ходе, на приступках — именно на приступках, как сейчас это ясно Колумбу, — отец нещадно его сек последний и первый раз в жизни. Колумб упрямо молчал, не пикнул. А сердце — зашлось от муки, и будто вот неминуемо еще — и конец, и смертно-сладкой болью заныли ноги…

Уж как — неизвестно, но утром ускользнул Колумб и опять туда — к пруду.

Не было никого уж. Теплые точки головней алели в воде. Темная, тихая, невероятно глубокая манила вода смертным покоем.

«И как же жить после приступок?»

Набрал Колумб воздуху, нагнулся, ахнул вниз…

«…Вот… да… Вот глаза — такие же… Так же тянет вниз…

Тогда вытащил кучер — а теперь… И не надо, и не надо…»

В открытую фортку наползал туман — желтоватый, древний — дремал и видел во сне: вот дремлет на черствой кровати Колумб…

«Нет, это я тебя вижу во сне, а не ты — меня», — заспорил Колумб.

4

Утром в субботу Колумб вышел с гауптвахты. Шел по улице, щурился — от света настоящего отвык, задыхался — от… от… Он уверен был, непоколебимо уверен, что сейчас… ну, если не сейчас, так где-нибудь на краю Тяпкина лога, у Собрания, встретит ее. И тогда…

И до Собрания дошел. И На краю постоял Колумб, поглядел тоскливо на кресты далекого монастырика. Но не было Панни. Совсем с панталыку сбитый, с тропинки сбиваясь на цельный снег, потащился Колумб обратно.

«Ну, вот сейчас и Васин, и стихи, и Володя… Ах, как все это!..» — нехотя топтался Колумб у своих дверей.

А из-за угла, чуть слышно тренькая колокольцем, выступала медленно тройка. Та же самая. Командир — и рядом она, ее черная колокол-шляпа, серебряно-холодный цветок и алый, как тлеющая головня, рядом… Но глаза — но теперь же видны Колумбу ее глаза — и все ясно и…

«Господи, если бы она только…»

Колумб взял руку к фуражке. Такое это обычное, но Колумб весь вздрогнул, отдавая честь, — как от поцелуя.

Деревянно-сердито вскинул рукой командир. А серебряный цветок на шляпе не дрогнул: голова была все так же неприступно закинута назад.

«Как будто не видела».

Колумб, как слепой, толкнулся в дверь не руками, а головой, изо всей мочи — головой…

Колумб был весел до черта, молол чепуху, как пьяный, Колумб даже шутил. Володя в знак изумления надул пузырем румяные, спелые щеки:

— Пфуф, ты Господи. Вот гауптвахта как человека обернула… Чисто куро-орт. Поди и не гадал Пфуль, что такое тебе удовольствие доставит… А Панни-то, Панни-то, скажу я тебе…

Колумб стал просить глазами Володю о чем-то. Но Володя не слышал глаз. Володя улыбался предовольно — Володя стал совсем уж лубочный Еруслан Лазарич, только что кудрей не хватало.