Уездное

— А ты попроси хорошенько, как надо. А то: «да-ай»…

Упористо расставил Колумб ноги, голову нагнул — с жесткими колечками волос по обеим сторонам лба. Сейчас вот брухнет — и прощай, Володя…

— Я тебе говорю… — очень тихо сказал Колумб, глядя вниз.

— Да ты… — начал петушисто Володя, но, увидев, увял. Достал из кармана конверт, со злостью швырнул его Колумбу куда-то в живот.

«Да, это она, Панни… Всем — одинаково, должно быть, на одинаковой бумаге: «Очень прошу Вас не отказаться…»

Было «Вас» отмечено чуть заметной чертой… И от этой чуточной черточки все ходуном заходило в Колумбе.

Задул лампу. Лег. И тотчас перед ним, где-то в самом сердце тьмы, затлел алый блеск — алый, как мак, как головня в темной воде пруда.

«Раз, два, три… — отсчитывал Колумб не то дни, не то боль, ударявшую в сердце. — Через три дня… Это будет, будет же, — я, я, говорю…»

Нагибался Колумб над глубью тихого, темного смертной тьмою пруда, нагибался все ниже… Горел — не мог заснуть. Встал — фортку открыл.

И пополз к Колумбу желтоватый, древний туман. Закутал Колумба как ватой. Чудно́ стало Колумбу: вот запрятался он как ловко, поди-ка теперь раскопай…

«Вот я тебя и обманул», — смеялся Колумб.

«Ты — меня? Ого-го! А попробуй-ка, выпутайся, брат…»

Попробовал Колумб — и никак. Бьется в мягкой невидной вате, в чем-то, чего нет — и не выпутаться…

6

Стоял когда-то у самого Тяпкина лога развеселый помещичий дом. Шел тут дым коромыслом. В конюшне, посекшись, играли музыканты так, что помещики в голос ревели. Крепостные балерины-девки вели менуэты, мертвеньких младенцев рожали, закапывали тут же в саду. А на конец концов в том саду прикончил кто-то Ивана Максимыча. Какой такой Иван Максимыч, хозяин ли, гость ли — всем уже замстилось; только вот и помнили, что «Иван Максимыч с трубкой огромадной».

…Ивана Максимыча нету уж в помине, а в покоях по-прежнему все; только вот на конике красного дерева в темной передней не Мишка-казачок, гостей ожидаючи, носом клюет, а нестроевой Семен Вентерь. А то — те же штофные кресла кряхтят и диваны с финифтью мудреные; те же бюры забыто таят бийе ду; от старости желтые щелкают те же шары карамболя; ждут шепот горячий подслушать те же бессчетные чердачки, боковуши и ниши; в золоченых рамах те же все зеркала: на «нынешних» глядят презрительно — тусклым старческим взором.

Зеркала и зеркала… Сзади и сбоку — другой и третий обманчивый мир, и Колумбу навстречу шел тоже Колумб, шел бледный и тоже с нагнутой упрямой головой. И хуже всего: было некуда уйти от темных глаз Панни.

Путался Колумб, кружилась у него голова, притчилось: никакого, ничего настоящего нет, одни лишь дрожащие зеркала.

«Я тебя вижу во сне…»

— Нет, я тебя, — пробормотал вслух Колумб, и не слыхал Колумб, что сказала Лизанька, звонко смеясь. — Что?

— Наши-то две «тумбочки», сестрицы-то мои, за кавалера своего поцапались, — просмеялась фарфорово Лизанька.

И впрямь, на штофной козетке раково-красные петушились две «тумбочки», подскакивали на пружинах друг к другу — вцепятся вот-вот…

Колумб улыбнулся — очнулся: улыбка трезвит куда крепче нашатырного спирта. Лизанька упорхнула, поймал Колумб последнее слово «разниму» и увидел: из зеркала медленно двинулась к нему Панни… Сейчас…

Взглянул — захлебнулся Колумб в ее глазах. Неведомо куда покорно пошел за нею… Закружили винтовые ступени, завесился темной завесой тяжелый топот ног.

В забытой боковуше на полу шуршнули бумаги.

Месяц, заволокшись туманом, трепетал за окном…

Только одни глаза — одни глаза — пред собою видел Колумб.

— Так вы та-ак? — придвинулись глаза. — Вы с этой куклой, вы не хотите ни на…

Оборвала. Из-за далекой тихой завесы — топот ног…

— Я… Я же ведь это… — сказал Колумб. — Я — Иван Максимыч, — хотел сказать и не мог…

Взял теплую ее руку, сжал так, что услышал легкий хруст. И тотчас почуял на своих губах жаркие, жадные губы. Закрыл покорно глаза.

— Панни, вы же знали: я и тогда в подъезде… Панни, я вас всегда… — умолял ее Колумб.

Панни стала смеяться чуть слышно: закружились вертко, как бесы, вихорьки далекой метели…

Со смехом залезла горячей рукой в рукав к нему, поползла — все выше…

— А-а, всегда? — пытала огнем.

— Всегда, — ответил радостно-твердо Колумб. — Еще тогда, на приступочках…

…В настоящем, не зеркальном, мире прошли, должно быть, только минуты: вернувшись, увидал Колумб — Лизанька разнимала еще сестер. Подбежала, протянула Колумбу ручки:

— Вальс.

— Я вальс не хочу. Пойдемте лучше, тут жарко… — но Лизанька уходить не хотела.

— Сейчас ведь фанты…

В зеркале справа уже звали назад Колумба огромные глаза. Мимо мигал Семен Вентерь с подносом: обносил аршад. Был Семен Вентерь мышино-юркий и вострый.

«Надо Лизаньке взять… а то нырнет сейчас куда-нибудь в угол, в мышиную норь», — и стал Колумб, сам себе дивясь, ждать всерьез, что юркнет Семен.

Пила фарфоровая Лизанька бело-фарфоровый аршад. Почему-то очень понравилось Колумбу: показалось, так надо.

— Пейте. Пейте еще. Ну, пожалуйста…