Угль, пылающий огнем

Было бы ошибочно и примитивно думать, что С. Липкин просто пересказал прозой сюжеты из восточных поэм. Хотя и это, на мой взгляд, заслуживало бы похвалы как работа по популяризации величайших творений народов нашей страны.

¹ Материалы Д. Кугультинова о С. Липкине подготовил М. Ватагин.

² Варианты «Автобиографии» Кугультинова опубликованы в: Советские писатели. Автобиографии: В 5 т. М., 1959–1982. Т. 4. С. 327; Кугулътинов Д. Автобиография. Статьи. Выступления. Элиста, 1997.

^л Рецензия Д. Кугультинова на книгу: Липкин С. О богатырях, умельцах и волшебниках. 1964 // Дружба народов. 1965. № 6. С. 267.

ИннаЛиснянская НА КРЫЛЕЧКЕ

(Письмо Дмитрию Полищуку)

11 марта 2006 г.

Дорогой Дима! Павел Нерлер и Николай Поболь, задумав издать книгу, посвященную памяти Семена Израилевича, обратились ко мне, — не напишу ли я воспоминания. Это было почти три года тому назад. Но тогда рана была так свежа и так глубока, что из нее могли хлестать, рваться толчками, сочиться только стихи, любящие, скорбящие, помнящие и надеющиеся на посмертную встречу. К тому же у меня еще при жизни С. И. была написана прозаическая вещь «Хвастунья», где Липкин — главный герой, если не считать самой хвастуньи, т. е. меня. И когда Вы, Дима, вновь попросили меня вспомнить еще не вспомненное, я сослалась на уже написанное мной о характере и быте С. И. в моем «моноромане». И думалось мне, что вспомнить дополнительно я ничего не смогу. Но вот, когда для меня три года без любимого человека и поэта превратились не в календарное времяисчисление, а в вечность, я задумалась. Если все-таки вернуться к условности, я имею в виду календарное время, то многое вспоминается иначе.

Третью зиму я провожу у своей дочери в Израиле, куда в ноябре 1990 г. мы с Семеном Израилевичем, по приглашению мэра города, приезжали для выступлений в Тель-Авиве и Иерусалиме. Жили мы в иерусалимской гостинице «Мишкенот Шеана-ним», что в переводе на русский — Дом для блаженных. В этой роскошной гостинице С. И. действительно блаженствовал после довольно трудного периода жизни. По вечерам он особенно любил выходить на длинный общий для всех проживающих балкон. Проживающих мы на нем не видели. Не потому, что перед нами открывался под звон вечерних колоколов непередаваемо красивый вид на Старый город с его минаретом и храмами, а потому, что проживающие возвращались в гостиницу слишком поздно. Семен Израилевич почти допоздна не уходил с балкона, на котором собиралось не меньше семи-восьми кошек. По-моему, ему здесь и только однажды в жизни понравились кошки, а так он их не любил, видел в них нечто вкрадчиво-предательское. Он восхищался, что любуется сразу тремя типами огней, разноцветными и многоступенчатыми огнями города, которые в Иерусалиме же и воспел в стихах, крупно-синими звездами и пронзительно зелеными кошачьими глазами. А еще повторял, что жить он хочет в России, а умереть в Израиле. Повторял, так как неоднократно говорил об этом в 1970–1980 годы, когда началась эмиграция евреев. Это предлагалось нам и властями, не желающими терпеть людей, добровольно вышедших из Союза писателей, можно сказать, из дворца переселившихся в подвал. Но властям, конечно, Липкин своей мечты не высказывал. Он этой мечтой отвечал на вопросы как уезжающих евреев, так и русских друзей, мол, почему бы не уехать из страны, где тебя лишили права на профессию и где подвергаешься опасности, почему не уехать в свободный мир, где уже выходят твои книги и где тебя никто не тронет?

Хочу жить в России, а умереть в Израиле, — почти неизменно отвечал Липкин. Он вообще был большим мечтателем, иногда почти утопистом. Так вот жить в России, а умереть в Израиле и было одно из его несбыточных мечтаний. Сам же он утопией считал свою мечту быть читаемым поэтом после смерти. И редко мои слова восторга перед его поэзией принимал всерьез, а все же Семену Израилевичу было приятно слышать похвалы.

И вот сейчас я вновь, как в своем предисловии к посмертной публикации стихов Липкина в журнале «Знамя» об архиве поэта, повторю поразительную по правдивой простоте мысль Ахматовой: «Когда человек умирает, / Изменяются его портреты». Что, собственно, меняется в портретах? Главным образом наше отношение к умершим. Пока человек жив и с нами, мы замечаем много всяких черт — и крупных и мелких. Когда человек умирает, то память становится гиперболой, если речь идет о значительной личности. Вот ушел Семен Израилевич, и куда вместе с его смертью подевались некоторые мелочи в его характере? Куда подевались мои жалобы на эти мелочи? И это вовсе не пошлость наподобие «нет человека — нет проблемы», — вот и вспоминается радужно. Просто смерть сбрасывает всю шелуху с прожитой жизни, если ее проживает душа высокая и целомудренная, каков и был Семен Израилевич. Для меня он всегда был Сема, а теперь почти неизменно я его и в разговорах, и в письмах называю по имени и отчеству. А все потому, что изменился его портрет, укрупнив крупное.