Угловая комната

Наконец встали у ворот. Мужичок в пиджаке показал бабушке на обветшалый домик с невзрачной табличкой: герб и золотые буквы по бордовому фону. Бабушка что-то сказала Вере, та достала из сумки пакет с бумагами. Обе вышли из пазика, пропали в домике с табличкой минут на десять, вернулись, бабушка как-то неуверенно сказала мужичку:

– Вроде все готово, могильщики там.

– Куда ехать? – спросил мужичок.

Бабушка заобъясняла: до первого поворота, потом налево и до трансформатора, а там равняться на березки. Пазик въехал в ворота; дорога сузилась – бампер того и гляди заденет плиту или памятник. За трансформатором пропала всякая дорога: пазик встал и открыл двери.

Мы вышли; бабушка показала на березовую рощу метрах в ста:

– Кажется, там, – и тотчас среди деревьев затемнели силуэты, как бы подтверждая: тут, тут. Между могил, то пропадая, то появляясь, петляла тропинка – я боялся, что бабушка оступится или поскользнется, старался идти рядом, шагая через лавочки, газоны, кусты. Позади нас то и дело чертыхались мужички: по-видимому, с гробом шагать через лавочки выходило хуже. Опять начался дождь – и в минуту стало холодно, я решил, что похер на Микки Мауса – пора утепляться. Тут же понял, что взял только цветы и фотографию, а рюкзак остался в пазике, – и сразу откуда-то подуло, и тоска по джемперу стала совсем нестерпимой.

Дедова могила и вправду была у самых берез. (Надгробия виднелись и в глубине рощи – оплетенные травой, точно заброшенные: кого там хоронят, в лесу?) Я осмотрелся: крест с выцветшей фотографией, две ровные кучи земли, выкорчеванные молодые деревца и свежая яма – метр на два. У ямы в спецовках с лопатами таджики ли, киргизы; один из трех наклонился, снял с черенка длинный пучок травы.

– Ну, Валера, встречай сына, – сказала бабушка в никуда, но вдруг тот, что наклонялся, – неужто Валера? – шагнул нам навстречу.

– Будешь заказчица? – спросил Валера.

– Заказчица, – согласилась бабушка.

– Мы могила откопали. – Он махнул лопатой в сторону могилы, будто без него никто бы не заметил. – Если хорошо, дай деньги.

– Какие еще деньги? Я вчера вашему бригадиру две тысячи добавила, чтобы могилу хорошо сделали.

– Э-э, – протянул Валера, – мы деньги не получал. Бригадир все на водка…

Бабушка не дослушала: развернулась, ушла. Встала у креста, уставилась на дедову фотографию. Валера что-то еще сказал ей вслед на неведомом наречии: бырк-пырк-тырк! – и вернулся к своим. Я подумал, что он немного похож на Фарика: те же высокие плечи, те же большие загорелые ладони. Зачем-то вспомнились открытки, окно без занавесок и Марсьенн, и следом в воздухе над могилой – воздух расступился, словно сбитый на сторону неистовым, беспросветным сполохом, – повисло Фариково лицо: нервное, мятое, как вымокший пергамент, со вчерашними, еще не израсходованными словами на губах.

– У тебя остались наличные? – спросила бабушка – неожиданно рядом.

Я полез в карман, нащупал сложенные пополам сорок пять.

– Нужно дать, – показала бабушка на таджиков, – а то зароют как попало.

Она огляделась, видимо, решая, кого еще спросить. Потом вспомнила:

– У меня же есть – Семён что-то передал.

Завибрировал телефон: сообщение от Полины. Прочитать не успел – мужичок в пиджаке начал очередной инструктаж:

– Сейчас опустим гроб – каждому нужно будет бросить на крышку горсть земли. Понятно?

Бабушка что-то говорила Валере, тот молча кивал. Я решил, что кроме ладоней и плеч, несомненно Фариковых, есть в нем что-то еще от Фарика – неочевидное, неуловимое: сколько же мы, блядь, прошли, Фарик? – кажется, то было целое путешествие, мы вернулись связанные странным товариществом. И какая же ты, товарищ, сука! – твердил я, пока Фарик опускал отцовский гроб в могилу, пока веревки впивались в его большие ладони, пока плечи под спецовкой потели, красивые широкие плечи – ну какая сука! – пока пот блестел на шее —

Я опомнился, когда первая горсть земли ударилась о гроб: бабушка вытерла пальцы о юбку, что-то сказала – еле слышно, неразборчиво – и беззвучно, точно в немом кино, заплакала. Тут же еще одна горсть полетела вниз: мама наскоро отряхнула руки, принялась успокаивать бабушку, но через секунду плакала сама – громко, с обыкновенным «как жалко, как жалко». Я тоже нагнулся, зачерпнул ладонью землю – земля влажная, теплая, с ржаво-рыжей примесью глины – и шагнул к яме: гроб стоял сиротливо – так глубоко, так далеко. Мне еще раз вспомнились оладьи и самосвал, и один из отцовских анекдотов, рассказанный этой зимой. Мужик купил новые ботинки, принес их домой… – зачем? зачем это тут? – хер с ним, пусть будет. Принес, значит, надел: жена и дочь не замечают. Он и так перед ними, и эдак, наконец разделся догола – одни ботинки оставил. Дочь увидела отцовский срам и спрашивает: дескать, папочка, что это? Это, говорит мужик, указатель: он на новые ботинки указывает. А жена ему: лучше б ты, сука, шляпу купил.

Занавес. Людская жизнь – ошибка и позор.