Угловая комната

– С Анохиным, – и тут же вспомнил о присовываниях после физики и подумал, что зря, что незачем было говорить: ни с кем – и точка. Настя тоже вспомнила: промолчала, но было слышно, и берет как-то сполз на одно ухо, будто мало без него неловкого, неудобного.

– Ну вот, еще сильнее полило, – сказал я, чтобы только сказать.

Ответа не было.

Мы простояли еще минут пять, Настя вдруг заторопилась:

– Ладно, не сахарные. Пойдем.

– Домой?

– Почему домой? На салют собирались.

– Так ведь дождь.

– И чего? У тебя дождевик. Я капюшон надену.

И тут же надела.

– Может, такси?

– А толку? Все перекрыто.

– Перекрыто?

– Ну да, чемпионат. И идти осталось всего ничего. Минут десять.

И тут же пошла – по лужам, через темноту. Я еще подумал с секунду: зачем это всё? почему я не дома – в кровати, с новой порцией пельменей в желудке? Потом Настя пропала, чтобы тут же появиться под фонарем на другой стороне улицы, – и я словно уверился, что так и нужно, что не хватало салюта в картине вечера, в картине жизни, что без салюта – не то. Я догнал ее, она что-то сказала – я не разобрал. Потом взяла у меня пакет – пустой, за исключением щетки и дезодоранта, жалобно съежившийся от этой пустоты, – и спрятала в сумку. Потом зашагала быстрее:

– Надо еще место найти: чтобы видно было и не затоптали.

Мы свернули у речучилища, вышли на набережную; наконец услышали музыку – невнятными обрывками – и увидели людей: мокрых, повисших по двое-трое на парапете. Еще полквартала вдоль реки – и уперлись в толпу: блестящую зонтами, дождевиками, вперившуюся в даль, в зарево прожекторов над площадью.

– Туда не пускают, – объяснили Насте. – Только фанатов – по хуй пойми каким бумажкам.

– Вот жопа, – ответила Настя.

Кажется, пел Егор Крид: между куплетами вклинивались визги, восторженные восклики. Мы простояли с полчаса, не сказав друг другу ни слова, уже не замечая дождя: салюта не было. Не вытерпев, я поглядел в телефон: восемнадцать минут одиннадцатого. Настя стала спрашивать:

– Вы не знаете, во сколько салют? – но никто не знал.

Восемнадцать стали девятнадцатью, затем двадцатью – и тут пришло на ум загуглить. Открылся вчерашний сайт: ложкари, нацгвардия, «Гуси-лебеди», Крид. Салют в одиннадцать.

– Ой, – сказала Настя.

И подумав:

– Тогда по домам, наверное. Я до одиннадцати не могу.

Ну не можешь – и хер с ним. Развернулись, пошли.

У речучилища она остановилась, махнула в сторону Варварки:

– Мне туда.

Я забыл, где она жила тогда, десять лет назад; да и стоило ли держать в памяти – могла переехать. Хорошо бы проводить – ну хотя бы спросить, куда ей, пешком или на маршрутке, не боится ли одна. Хорошо бы – но вдруг такая злость, такая ненависть ко всему вокруг, и все в мгновение осточертело, и вышло только:

– Ладно, пока, – и ноги сами пошли прочь, а через шаг-другой, когда внутри поутихло, когда отпустило, не хватило смелости повернуться, проверить, как она там, не вросла ли в перекресток от этого «пока», не забыла ли разом, куда ей и зачем. Только минут через пять вспомнил про дождевик (надо было вернуть), про деньги за вино (теперь еще неудобнее) и про щетку с дезодорантом (на это насрать: вот уж точно – не сыскать ничего негигиеничнее жизни). Еще минут через пять стало так стыдно, так невыносимо мокро и холодно, что пальцы сами набрали Серёжу:

– Ты как?

– Весь вечер спал – ночью не усну.

– А понос?

– Вроде норм.

– Я зайду?

– Ну, заходи. Можешь даже остаться.

Аптека, скамейка у подъезда, истошный собачий лай из-за двери. Серёжа был весь какой-то выжатый, измученный.

– Где ты так промок?

– Салют смотрел.

– Какой еще салют?

– Долго рассказывать, – и тут же рассказал: о «Пятёрочке», шардоне и Беловой. О Беловой Серёжа слушал с тем же неудовольствием, что и Белова о Серёже:

– Про меня говорила?

– Ни слова.

– Ни слова, – повторил Серёжа.

Видимо, не поверил.

Потом рассольник и два куска хлеба, и опять чернослив – в этот раз без откровений на пачке. Я хотел разложить Серёже теорию о лакомствах и херне, но Серёжа опять про Белову:

– Чего она, замужем? На кого училась? – и всё это с удивительной смесью брезгливости и любопытства.

– Я не знаю.

– А чем занимается, кроме «Пятёрочки»?

– Не знаю.

– Вы что, молчали всю дорогу?

– Нет, не молчали.

– А что тогда?

– Она спрашивала.

– Что спрашивала?

– Все спрашивала.

– А ты?

– Я не спрашивал.

– Вот прямо ничего?

– Прямо ничего.

– Блядь, да как так-то? Неужели неинтересно?

– Не знаю. Как будто нет.

– Но ведь десять лет прошло.

– И что теперь?

– Сука-а. Даже про детей не узнал?

Не узнал даже адреса, – почти ответил я, – и бросил под дождем на перекрестке: пиздуй на все стороны! – но Серёжа, видно, понял всю напрасность своих «чего» и «на кого» и поспешно сдался:

– Ладно, что там с черносливом?