Угловая комната

Ой, зря – ну кто тянул за язык?

– И зачем рассказывал, раз нечего?

– Да так. Он спрашивал.

– Что спрашивал?

– Где был. Почему промок.

– А про меня?

– Про тебя?

– Про меня твой Анохин что спрашивал?

– Где училась. И про «Пятёрочку».

– Ах, про «Пятёрочку». Пусть заходит – пока шардоне по акции.

Мне вдруг надоело: какого хера я должен это слушать?

– Без понятия, что у вас с Серёжей, но ты…

Она почти заорала:

– У нас? С Анохиным? Ты вообще думаешь, что несешь?..

– Ладно, я пошел.

– Нет, теперь ты погоди. Твой Анохин меня изнасиловал – прямо в школьном толчке. Сначала целовал, какие-то мамкины бусы приносил, а потом изнасиловал. И всем растрепал, что я сама дала, что я последняя проблядь, – я поссать не могла, чтобы за мной не увязался кто-нибудь из вашей пиздобратии. Я чуть не подохла, а вообще-то подохла: полтора года таскалась по психологам, оставила мать без денег и здоровья. А сейчас Анохин про «Пятёрочку»?! – да ну его на хер…

Я перебил, сбрасывая ее ладонь с плеча:

– Давайте вы сами, – и на сто восемьдесят, в сторону дома.

Какой-то звук – то ли стон, то ли рёв – и следом:

– Пидоры! – и тишина.

Дома первым делом влил в себя полграфина воды. Напившись, вспомнил про бутылку в пакете: пока шел, поднимался, отпирал – думал о чем угодно, но не об этом. Все еще катал в уме ее «пидоров», чувствовал ее ладонь – или не ее. Пытался вернуться в две тысячи шестой, восстановить Серёжины разговоры: кажется, ни тогда, ни потом он не считал, что изнасиловал, твердил про то, какая она шлюха, – а что же она? Ее не существовало – существовали одни Серёжины байки о ней: трусы коричневые, глубоко не засунешь – закашливается. Еще было что-то, но давно, до всего этого, – считай, что не было. Если и вправду изнасиловал, то пидор, конечно, – хотя что он понимал? И как это произошло: он хотел – она не хотела? Он настоял – или не спрашивал? Или уже началось – долой одежду – и вдруг она передумала? Но тогда можно понять: он-то не передумал – как тут остановишься? И снова отсвет по стенкам кастрюли – с желтого на синий – и запах смазки: а если бы Фарик не остановился, не убрал ладонь, не побоялся никаких соседей? Нам не по четырнадцать – но всё же: куда мне, пьяному, против двух его метров? Я подержал во рту пельмень, пока не обжег небо; затем отправил его в желудок, почувствовал, как жар идет по пищеводу. А от воспоминаний никакого жара – и даже не делается гадко, не хочется блевать или лечь в ванну с хлоргексидином. Все мысли, разом накрывшие в поезде два с лишним дня назад, – уехать как можно дальше, жалеть и ненавидеть себя до самого конца – все это было слишком, все это уже не волновало. Вода из кастрюли потекла в раковину мутной струей; может, умер не только Фарик – я и сам умер, распластанный на скале, на той глыбе из отвращения, пропахшей куревом и лавандовым шампунем, – и сколько там уже телеграмм в кармане. Я похлопал по штанине: сорок пять – нужно позвонить, не забыть отдать сегодня.

– Представляешь, так захотелось «Наполеона», – сказала бабушка. – Миша купил тесто, делаю крем.

– Так и торт купить можно – зачем тесто?

– Вот еще, покупного я не ела. Мне надо, чтобы хрустело, а у покупного коржи вечно слиплись.

– Посмотрю на твои коржи. Сейчас эссе доделаю и приеду.

– Приезжай смотри. Часа через два готово будет.

– За два, может, и не успею.

– Ну, как успеешь. Мне бы еще фиалками заняться. Половина, думаю, помрет – дорого им мой отпуск обошелся.

Все же умереть – значит перестать умирать. Что ушло, того и возвращать не стоит.