Угловая комната

Заметил, что телефон опять полудохлый; у Семёна айфон – нет ли зарядки? Решил, что в спальню не пойду, – посмотрел по ящикам в зале: хуй там. На журнальном столике фотография: бутоньерка, цветы в волосах. Задний план размыт – всё как будто в дымке: стена, а поверх – узор ли, штора? Но куда они уставились, почему не в объектив? Я обернулся, словно оба могли глядеть на что-то за моей спиной; а что, если они ищут там, за фотографом, за фотоаппаратом, меня, еще не родившегося, еще только задуманного наперекор юности и нищете, только предназначенного им двоим? Что, если они уже тоскуют, хотят заботиться обо мне, уже любят меня? Значит ли это, что я существую – еще не выползши из утробы, даже не возникши в утробе из пары гамет, – существую оттого лишь, что мать моя и отец мой невесть откуда знают: пройдет без малого тридцать лет – и я верну им этот взгляд. Значит ли это, что, пока я смотрю на отца, он тоже существует; что выцветший прямоугольник бумаги может стать защитой от небытия, от времени, когда в комнату уже нельзя будет войти; что все мы будем существовать – даже в жизни без нас, – пока кто-то достает из обувных коробок наши фотографии, превращая пятна краски в любимые лица.

– Тут плюс сорок, – сказала мама, – я почти расплавилась.

– А сирень рыбой пахнет?

– Всё, говорить тяжело, – и положила трубку.

Окна маршрутки были заклеены рекламой: спишем долги законно, пенсионный фонд заплатит сполна, профессиональная эксплуатация подчиненных. Я вспомнил, как на четвертом курсе выполнял заказ для страховой компании – заводил инстаграм: с сутки охуевал, гадая, что постить на новую страничку – залитые квартиры? ожоги? машины в кювете? Потом наделал картинок со страшными цифрами: каждый год горит пять тысяч дач, теряется сто тысяч грузов, миллион детей привозит клещей с майских праздников. Заказчик остался в восторге:

– Лучше, конечно, мыслить позитивно, – сказал он. – Но негативно – проще.

И исправил миллион на два.

Целан, сельдерей, салями – без разницы. Заклеенные окна вдруг напомнили стекла, замазанные черной краской, – и тут же захотелось выйти, но я стерпел.

Из домофона ответил Миша, я поднялся – дверь была открыта. Бабушка позвала на кухню, показала на стул, поставила передо мной кусок «Наполеона» размером с кирпич; я тут же – чтобы не забыть – вложил ей в пустую ладонь деньги.

Она начала:

– Я же говорила… – но деньги взяла.

Все-таки шестьдесят с чем-то (а еще поминки и отпевание) – не чихнуть.

«Наполеон» был ничего: несладкий – и ладно. Бабушка разлила чай, подвинула себе блюдо с крошками:

– Каждый раз одно и то же: готовишь полдня – съедаешь за час.

Миша, рывшийся в холодильнике, ответил что-то про агар-агар. Точно, – сказала бабушка, – бывало и хуже: полдня провозишься – а есть нечего. Она как-то готовила «Птичье молоко»: вроде всё по рецепту – а суфле упало. Но она же упрямая: через два дня попробовала опять, и опять суфле – жижа жижей. Она давай гуглить – на форумах винят паленый агар-агар. Кому это нужно? – он стоит двадцать восемь пятьдесят! – но бабушку не остановить. Она взялась читать: черный перец мешают с золой, куркуму – с глиной, тра́вы «к мясу» – сплошная солома. Домохозяйки годами переводят продукты, подают к столу жидкий мармелад, безвкусный суп и рассолы с технической солью! Бабушка схватилась за лупу: на упаковке первым – мальтодекстрин, затем – агар-агар. Ну ясен пень: поди, две трети (а то и больше) говна – мальдоте, матольде – Миша, как его? Только ведь сказала – да, мальтодекстрина. Можно жалобу в Роспотребнадзор – а что толку? Ну вернут двадцать восемь пятьдесят – через тучу перенаправлений, переадресаций: тут уж никакого «Птичьего молока» не захочешь – ничего не захочешь.

– У него подбородок был сильно перекошен, – добавила бабушка. – Я в гроб заглянула – не сразу узнала. Оттого что инсульт, наверное. Или все-таки начали резать – а он и умер под ножом.

Я попросил еще чаю.

– Я все думала, а что с ним будет, если я умру? Кто с ним останется, кто будет следить? Он же один пропадет: ты – в Москве, а с Мишей у них – сам понимаешь. Я даже сказала однажды – знала, что не запомнит (ему говорить – все равно что с самой собой): ты как, сказала, без меня выживешь, ты вот кроешь меня, что стопку не даю, что достала со своими правилами, что нет тебе воздуха, а как ты один – да кому ты нужен? А он: погоди, еще переживешь меня – и так спокойно об этом, будто дело решенное.