Угловая комната

Зазвонил домофон: к Мише пришел товарищ. Им теперь хорошо – им теперь целая комната: никакого проку от отца при жизни – хотя бы смертью угодил. Бабушка рассказывала, как, переехав на новую квартиру, долго не могла привыкнуть: нажимала в лифте шестой, называла продавщиц именами из прошлого, а однажды, заплутав в панельном ландшафте, спрашивала у прохожих, как ей выйти на Рокоссовского. Я в ответ вспомнил запись из блокадного дневника: Вера Инбер (кажется, это была она), приехав из Ленинграда в Татарстан, увидела людей, бегущих по улице, и подумала, что пропустила сигнал о бомбежке. А потом выяснилось: корова сорвалась с привязи и перепугала прохожих – если будешь приходить в четыре, я уже с трех почувствую себя счастливым.

– Теперь не знаю, чем заняться. Пройдусь по шкафам, разберу оставшиеся вещи. Дальше девятый день, сороковой. Ну, работа, конечно.

– Погоди, сегодня же среда…

– Сегодня не пустили: позвонил завкадрами, сказал сидеть дома.

Какое горе, всем сил, – проходили.

– Но я не про сегодня – про вообще. Ну сколько я проработаю: год еще, пять. Скоро семьдесят – я не лошадь все-таки. Что я буду делать? Постельный режим? Мише я не нужна – он сам по себе. Ты – тем более.

Загорелся экран: фотография от мамы.

– Утром лежала – дел никаких – и представила, что сегодня суббота, что он заглянет, начнет торопить – на рынок, за сигаретами, – а я скажу: куда ты, девятый час, дай поспать. Он уйдет, тут же забудет – и снова: ну сколько еще, вставай, пошли.

Потом, в другой раз, она расскажет, как много лет назад – еще до зоны – он спросил: может, ему закодироваться? Бабушка не знает, чего испугалась, почему не захотела признать поражение тогда, когда в этом был смысл, почему, пройдя через дедовы портвейны и пропитые серьги, не понимала, к чему оно приведет. Она сказала: не выдумывай, возьми себя в руки, не звони тому, забудь об этом. Ты же не алкоголик.

– Он говорил, были у него такие минуты, когда он чувствовал что-то, когда становился грустным; говорил, что Бог ему помогает, что все болезни – в помощь, что Бог готовит его, – так он говорил. И все равно внезапно: вечно кажется, что не настолько уж болен человек, не настолько стар, чтобы не протянуть еще годик-другой.

И не настолько молод, чтобы не умереть сегодня же.

Загорелся экран: пришли отпускные. Я заметил, что телефон почти разрядился, пошел к Мише: они с товарищем лежали на ковре, смотрели какой-то репортаж о Лужниках (пятьдесят семь километров теплосетей, тридцать пять километров труб, свой поливочный водопровод), спорили, дырка Акинфеев или нет. Я спросил зарядник, поставил телефон. Километры сменились рублями: стоимость работ – двадцать шесть миллиардов, стоимость эксплуатации – полтора. Сумма затрат не пересматривалась – да что вы! Переключите на «Санкт-Петербург»: поглядим на раздвижное блюдо от Кисё Курокавы, послушаем тамошние сметы. Лучше уж Акинфеев, чем Габулов, решили Миша с товарищем, – им было не до блюд, не до смет; я пошел было в кухню – бабушка позвала из спальни.

– Говорила тебе про дубленку, а теперь смотрю и думаю: ты такую носить не будешь. И на Мишу велика.

Далее – анекдот: жена в кровати с любовником – муж с работы раньше обычного. Жена в ужасе: муж пиздец какой ревнивый, прибьет обоих. Заталкивает любовника под кровать – и давай молиться: господи, вот бы еще день прожить, если суждено – умру, но только не сейчас. Вдруг голос из ниоткуда: будь, сука, по-твоему. И как-то пронесло – муж под кровать не лазил, только жене с тех пор никакой жизни: ждет, что вот-вот господь ее приберет. К плите не подходит, форточки не открывает, ножей не берет – и так месяц, два. Через год муж ей говорит: сидишь дома, как таракан, надо развеяться, купил тебе круиз – шестнадцать палуб, восемь ресторанов, бассейн на носу. Жена думает: возьму и поеду – не станет же господь из-за меня одной топить шестнадцать палуб?! Взяла и поехала – и тут же тучи, волны: теплоход идет ко дну. Жена падает на колени: господи, пусть я грешница, но зачем ты невинных губишь? И опять ответ из ниоткуда: закрой рот, я вас, блядей, целый год на одном теплоходе собирал.

– Слишком он был доверчивый, постоянно слушал кого-то, кому-то помогал. Пойду, говорит, Паше клеить обои. А кто этот Паша? Ни разу ни о каком Паше не слышала. Паша, говорит, с Ваней учился в школе. А Ваня кто? На третьем имени я сдавалась: делай что хочешь. Только куда они делись – Паши, Вани? Почему я одна через пол-области? – а они хотя б передачку, хоть бы раз. Сидел там забытый – никому, кроме меня, не нужный. Я теперь думаю, что оно всю жизнь так было. Я однажды видела, как они прощаются с Ниной: она уезжала к родителям в Богородск – мы ее провожали на автобус. Он попросил, чтобы она позвонила оттуда, – а она, не дослушав, махнула ему с подножки: так махают, только если все равно, увидишься с человеком снова или нет. Ей было все равно – всем было все равно.