Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

…А вот – сатирик Войнович, «советский Рабле». В прошлом – сверкающее разоблачение соседа по квартире[494], оттягавшего у него половину клозета, – дуплет! – сразу и отомстил соседу, и золотой фонд русской литературы. Теперь – отомстить Солженицыну. (Перед ним я, сверх того, что вообще существую – это главное, – провинился тем, что как-то, на неуверенном старте его западной жизни, передал через друзей непрошеный совет: не пользоваться судом для решения его денежных претензий к нищему эмигрантскому издательству, поладить как-нибудь без суда; он буквально взорвался, ответил бранью). Отомстить – и снова же будет безсмертное создание русской литературы!

Впрочем, Войнович хотя и очень зол на меня, и это прорывается даже в прямых репликах, но он всё-таки не Флегон. Книга о будущем Советского Союза[495] повторяет Оруэлла робко, и советский мир подан не смешно – но неплоха небрежность повествования в сочетании с динамичным сюжетом. А что касается меня (гвоздь замысла), то во вводной описательной части кое-где она и весела, забавно видеть своё смешное и в самой злой карикатуре, да вот недотяг: не нашлось у Войновича самостоятельной живой находки, покатил всё в том же гремливом шарабане: что я страшно-ужасный вождь нависающего над миром русского национализма. В резких сатирических чертах обсмеяна наша замкнутая вермонтская жизнь, что ж, посмеёмся вместе, хотя обуродил меня за край. Что Войновичу удалось – это создать у читателей иллюзию, что он таки был у меня в Вермонте, пишет с натуры, – кто ж искуражится сочинять такое от копыт и до пёрышек? Ещё долго называли его «достоверным свидетелем» моей жизни в Вермонте. (А мы с ним – даже и незнакомы, не разговаривали никогда, не обмолвились ни словом.) А что жаль: как топорно, без мастерства, Войнович подаёт утрированный высмеиваемый народный язык, тут его подвела злость, – а язык виноват ли, что сатирик не вошёл в его дух. И вовсе слабо, когда не в шутку сквозят претензии автора на собственный литературный размер.

А дальше теряет Войнович всякое юмористическое равновесие, приписывая своему ненавистному герою и истинное тайное сыновство от Николая II, и лелеемый сладкий замысел именно и стать царём – и конечно с самыми империалистическими побуждениями. Какая пошлость фантазии, какая мелкость души. – И через всякие уже сатирические пороги перешагивает в массовые расправы и казни. Книга эта вышла с высмеянным на обложке Георгием Победоносцем на коне, а лицо – моё; такое, попав сейчас в Москву, хорошо поддаст образованской публике жару ненависти и страха, какой и без того там пылает.

А мне, озираясь посреди теснеющего хоровода, приходит на ум из А. К. Толстого:

Не мню, что я Лаокоон,
Во змей упершийся руками,
Но скромно зрю, что осаждён
Лишь дождевыми червяками![496]

Втемяшили себе, что я хочу захватить власть, – и вот уж годами ведут сплочённо-лилипутскую работу, чтобы я «не пришёл к власти», ибо хуже этого быть не может.

Печатных листов роится больше, чем может поглотить отдельный человек. Всего не перенять, что по воде плывёт. Да спасает меня моё счастливое внутреннее свойство: любое раздражение, самое сильное и внезапное, любые дрязги застревают во мне не больше чем на час-два: автоматически гасятся внутри перевесом к работе, и я уже за письменным столом.

За 13 лет на Западе ответил одними «Плюралистами». Как раз от «Плюралистов» и заметил, что не испытываю никакого зложелательства и к самым яростным моим нападчикам и сержусь, только когда они шулерят подтасовками и подделками. Никакого к ним личного зла – и не от христианской заповеди «любите врагов ваших», а уже какое-то добро-равно-душие: не они бы – так другие, от набрёху не уйдёшь, они – в составе стихии. От возраста ли? – становишься безотзывен, какую там чушь про тебя несут.

Не вечно ж драться, и когти притупятся.

Глава 12 Тревога Сената