Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

Тогда, в декабре 1988-го, к моему 70-летию, – да, затеяли в Москве несколько самовольных вечеров. Тогда для этого требовалась смелость. – Дому медработников такой вечер запретили – но они как-то провели на свой страх. – Кинематографисты – настояли, устроили многолюдный (но с негласным обязательством «не переступать границ»). В ораторах там был горяч Юрий Карякин, убеждённо-настойчив Игорь Виноградов – но вёл вечер, как ни в чём не бывало, недавний мой язвительный поноситель В. Лакшин. – Дому архитекторов вечер запретили, однако с опозданием в две недели они всё же смогли устроить. (Нам потом привезли любительскую видеозапись этого вечера.) Выступали Анатолий Стреляный, Игорь Золотусский, Вячеслав Кондратьев, Дима Борисов, Владимир Лазарев; со сцены горячи – мать и дочь Чуковские: Лидия Корнеевна с воспоминаниями, Люша – с чтением из писем, не поместившихся в «Книжное обозрение», и называла, кто из писателей меня прежде травил. – И ещё: в незвонком клубе завода Баумана провели такой вечер затеснённые обществом патриоты – но не те националисты, кто уже прежде проклял меня.

А многие в обществе присудили: зря я требовал сразу «Архипелаг»; надо было соглашаться на перепубликацию старых вещей, потихоньку – и до «Ракового».

Итак, за эту четырёхлетнюю оттепель – в СССР успели напечатать и всех запрещённых умерших, и всех запрещённых живых, – всех, кроме меня[628].

Да я и не удивлялся. Я так и понимал, что в эту Гласность – не вмещаюсь.

Да не только запрещали к печатанию, но всё так же ловили мои книги на границе, на таможнях.

Под Новый, 1989 я записал: «Не помню, когда б ещё было так расплывчато в контурах событий и моих ожидаемых решений, только в 72–73-м, перед изгнанием. Безпокойная, сотрясная предстоит мне старость».

И жене сказал: «Ох, Ладушка. Не проста была наша жизнь, но ещё сложней – будет конец её».

А Диме и его жене Тане, тоже активно помогавшей, мы писали в левом письме в декабре: «Хотя кончилось всё как будто внешним поражением, но на самом деле нет, и Ваш вклад и черезмочные усилия Залыгина не пропадут. С годами, и, может быть, недолгими, это ведь снова попадёт в Ваши руки».

А пока что ж? – только больше времени оставили мне на окончание моих работ.

А грустно.

Глава 15 Непринятые мысли

И в начале 1989 Горбачёв повторял и повторял (хотя, может быть, уже без внутренней уверенности): «Критики заходят слишком далеко. Наш народ однажды выбрал путь коммунизма и с него не сойдёт». И хотя именно из Москвы текли свидетельства, что за год положение с бытом, едой, водой стало резко хуже, эпидстанция предупреждала не покупать молочного, в Рязанской области картошка перетравлена химией до розовости среза, выбрасывается; москвичи боятся голода или крупных аварий (с Южного Урала на всю страну прогремел пожар двух встречных пассажирских поездов, унесший 600 жизней[629]); и в самой Москве уже замелькали демонстрации и плакаты, угрожающие забастовками (это мы видели даже по американскому ТВ), – несмотря на всё это, столичное, московско-ленинградское общество более всего тревожилось не о том, оно страстно жило фантомами русско-еврейской распри. (Даже о Пастернаке стали говорить «недостойный сын достойного отца» и не прощали ему православных мотивов в поэзии; даже академика Лихачёва подтравливали за православие, а уж слово «деревенщики» употреблялось в Москве только как ругательное, отъявленным фашистом клеймили и Валентина Распутина.) Сильно затеснённые патриоты пытались отбраниваться, кто и грубо. Такой резкости раскола – и эмиграция никогда не знавала. (Впрочем, остальная бытийная страна этим столичным психопатством как будто не затронулась.)