Угодило зёрнышко промеж двух жерновов

В несколько месяцев доведенный непосильными для него напряжениями и столкновениями, Сахаров скончался на 69-м году жизни.

Да в его христианской улыбке и в печальных глазах – и всегда отражалось что-то непоправимое.

Гроб с телом Сахарова провожал по Ленинскому проспекту нескончаемый поток из сотен тысяч людей. Москва не помнила такого множества – и по сердечному влечению. Стоял оттепельный декабрьский день, люди шли по щиколотку в мокреди. Ещё накануне и в тот день прошли многолюдные траурные митинги во многих советских городах.

На похоронах был и мой венок: «Дорогому Андрею Дмитриевичу с любовью Солженицын».

______________

Но когда-то же должны соотечественники прийти в ясную мысль о себе?

В начале февраля 1990 я записал: «Каждый день, каждый вечер и утро по-новому разбираю, перекладываю, гадаю: мой долг и мои возможности по отношению к происходящим в России событиям. Ясно, что моё разъяснение Февраля практически опоздало: уже тот опыт никого не научит к нынешнему Февралю. (Но хоть написано будет о Девятьсот Семнадцатом! Кто б это сейчас взялся потратить на то 20 лет?) А зато я опоздал к событиям сам? А – что б я там сейчас изменил? много ли сделали Блок или Бунин в 1917? И даже Льва Толстого, доживи он до Семнадцатого, – кто бы в той суматохе слушал? Короленко же не послушали. Моё место – заканчивать мои работы. Когда-то раньше, в тюрьмах, мне представлялся конец коммунизма как великое сотрясение, и сразу новое небо и новая земля. Но это было в самой сути невозможно и стало вовсе невозможно после того, как коммунистическая система прогноила всё тело нашей страны, всё население её. И вот – отход от коммунизма проявляется в искорченных формах – не меньшая нечистоплотность, а где и мразь, и в возглавьи страны, и в слышимых её голосах… А пути – всё равно надо искать».

И – как же?..

Уже с год как отрывало меня от углубления в Девятьсот Семнадцатый – нарастающее укорное сознание, что к безалаберному смятению в Советском Союзе не протянул я никакой содейственной помощи – прояснением идейной путаницы? практическими советами? А предупреждения сами толпились.

И рисовалось это мне не в форме очередной публицистической статьи, но – как широчайшее, на распах души, прямое обращение к массе моих недосягаемых соотечественников. В этот момент имя моё в России стояло (на краткое время) не низко. Сразу после прорыва «Архипелага» – должны б моё слово услышать? Каким образом это может состояться – я ещё не видел, и не с этого начал, а – полились сами листы – в перемеси наросших чувств и созревшего за десятилетия до 1917 государственного опыта. Уж этого знания из политической истории России в XX веке у меня более чем хватало.

Мысли к работе – как обустраиваться России после коммунизма? куда и как бы двигаться? – копились у меня уже лет восемь-десять, да даже уходили корнями в послевоенные тюремные камеры, в тамошние споры 1945–46 годов. (В лагерях – никогда нет столько времени и свободы на размышления и споры, как в тюрьмах.) Выстраивалась не целостная государственная программа, это – непосильно издали, да и без экономики, в которой я не сведущ, – но всё же посильные советы, основанные на долгих годах моих исторических розысков.

Конечно, подлинное возрождение России не в темпе, а в качестве, – однако всё кипит сегодня, оно не ждёт. И всё трудней понять: к чему ж идти?

А при таких бурных переменах – пока напишешь, опубликуешь – и где? – так ещё и устареет.

С начала 1990 уже сами наплывали у меня фрагменты текста, фразы. Теперь подгоняло, что я – опаздываю? слишком долго медлил?

К тому понуждали столичные воззывы о близком, полном, окончательном крахе материального бытия (столичного, не знавшего судеб провинции). И мы, через океан, тоже не могли не поддаться этому густо притекающему настроению: что Россия – уже на горячем краю немедленной гибели. (А ещё главный-то скат в гибель – тогда был весь впереди, впереди.)

Но всё равно, моя мысль уставлялась так: разумно ли – гнаться только за моментом? Надо дать более спокойный, дальновидный разбор – намного вперёд? Невозможно дать «абсолютный» какой-то проект, но хотя бы вдвинуть охлаждающие и озадачивающие идеи.

И несколько летних месяцев 1990 года на своём лесном вермонтском острове – я только этим и горел. Тот «национальный вопрос», накалённая острота которого в СССР безпечно не виделась близорукой горбачёвской верхушке, – по одним лагерным годам грозно был мне памятен – и не с него ли надо было и начинать открыто? Нет, не с категорической диктовки единонеделимства – а с чуткого вслушивания в национальные ожидания – однако тревожно предупредить «разделительный» хаос. Да и шире просторных советских границ уже сколькие десятилетия угрожающе пенился этот «национальный вопрос». – А искалеченное советское наследство в земледелии и землевладении? Не оно ли кричало нам ещё острей и горше? А застылое неравноправие столиц и провинции (всей России!)? А – школа? (Как школьный учитель – каждым нервом я её ощущал.)