Угол покоя

На удивление торопливо служащий вынул из ящика золотой пятидолларовик.

– Мне жаль, уж извините, – сказал он еще раз.

Снаружи Оливер сердито, поспешно потянул ее к повороту. Она ковыляла и спотыкалась, неловко отставив фонарь подальше, чтобы не задел платье.

– Что, по‑твоему, случилось, а? – жалобно спросила она. – А вдруг и там ничего нет, что мы тогда будем делать?

– Что случилось? Кто‑то кого‑то подмаслил, – сказал Оливер. – Кому‑то понадобилась кровать, и парень это устроил. Пришел бы я один, он бы положил меня в холле, и шито-крыто.

– Где же мы будем ночевать? Может быть, поехать дальше, в Ледвилл?

– Ни в коем случае.

Они дошли до угла, повернули налево, увидели пансион. Там пил кофе мужчина в нательной рубашке, сказал – да, есть кровать, для леди, правда, так себе будет – только занавеской отделено. Оливер бросил на Сюзан быстрый взгляд и согласился. Служащий взял свою лампу и повел их наверх по голой лестнице, а там по коридору, чьи стенки из синей ткани колыхались от их шагов, к двери без ключа. Войдя и устало опустившись на кровать, Сюзан увидела, что и у номера нет стен как таковых – только та же грубая синяя ткань, называемая “оснабург”, прибитая к каркасу, который возвышался над полом всего на каких‑то шесть футов. Все каморки размером восемь футов на десять накрывала одна широкая крыша, всюду перегородки одинаково покачивались от холодных сквозняков, всюду, куда доходил свет фонаря, один и тот же тоскливый синий цвет. Со всех сторон слышны были звуки, издаваемые спящими. Было так холодно, что от дыхания шел пар.

Оливер обнял ее, встав на колени у кровати. Приник губами к ее холодному лицу.

– Мне жаль, – прошептал он, повторяя эхом за служащим гостиницы. – Прости меня, прости, прости.

– Ничего страшного. Мне кажется, я усну где угодно.

– Как бы мне хотелось, чтобы мы уже были дома.

– И мне.

– Тут мы поговорить даже не сможем.

– Наговоримся завтра вечером.

Он поцеловал ее, и она прижалась к нему теснее, обессиленная и почти в слезах. Какой‑то мужчина прочистил горло – почудилось, у нее над самым ухом. Оливер выпустил ее из рук и задул фонарь.

Слишком утомленная и чтобы ужаснуться так называемому номеру, и чтобы он ее позабавил, она высвободилась из платья и влезла в постель в сорочке. Если бы тащила на себе из Денвера эти самые шестьдесят фунтов, если бы ее гнали по дороге палкой, тело не ломило бы сильнее. К Оливеру, проминавшему другую сторону кровати, можно было привалиться для тепла и уюта. Они жались друг к другу, перешептывались, потом она почувствовала по дыханию, что он спит.

Но сама уснуть не могла. Немного погодя отстранилась от него и перевернулась на спину, не смыкая воспаленных век. Оливер подле нее дышал ровно. Сквозь матерчатые перегородки доносились посапывания и вздохи общего сна. Кто‑то кашлял упорным, раздирающим, бессильным кашлем, который длился минутами, прекращался только лишь от слабости и нехватки дыхания и вскоре начинался сызнова. Подыгрывал этому звуку жалкой немощности целый оркестр храпящих. Какой‑то мужчина совсем рядом долго и жутко скрежетал зубами. Потом голос, надтреснутый от страха или угрозы: “Фред! Чтоб тебя, проклятущий!” Она замерла, ожидая выстрелов или шума борьбы, но все разрешилось вздохом и стенанием пружин. Еще позже раздались малопонятные звуки, как если бы собака фыркала и кусала себя, не доставая до зудящего места.

Она лежала, невольно напрягая слух и истолковывая услышанное, пыталась запретить себе это, понуждала себя расслабиться – но проходило десять секунд, и ею вновь овладевала бдительная чуткость. В мышцах еще жила дорога с ее неровностями.

Казалось, неделя прошла с тех пор, как она, проснувшись на своем спальном месте в поезде, отодвинула занавеску и увидела рассветные вершины этих гор. Казалось, месяц прошел с тех пор, как она обняла родителей и Бесси и поцеловала спящего сына. Она чувствовала себя потерянной, проглоченной; ум оттягивался и оттягивался назад, в комнату, где у Олли, может быть, начиналась новая волна лихорадки. Она попробовала представить себе Огасту и Томаса с их разборчивостью в этом грубом месте, впритык со всей этой людской неотесанной массой – и не смогла. Смешно и пытаться. Некоторое время лежала, стараясь облечь события дня в колоритные и юмористические фразы, словно для очерка в “Сенчури”, и почти убедила себя, что под внешней грубостью и несуразностью жизни в Скалистых горах есть что‑то волнующее и живое, полное дикой поэзии: тут бьется сердце Запада, прокладывающего себе путь наверх, к цивилизации.

И это навело ее на тревожную, смущающую мысль, что эта жизнь, какая она ни есть, теперь ее жизнь. Она сознательно ее для себя выбрала. Как только Олли окрепнет, она и его привезет, чтобы он в ней рос. Она робко притулилась к теплому безответному плечу Оливера.

С полуночи и почти до утра она, казалось ей, не упустила ни единого звука: собаки, пьяные мужчины на улице, шаги по коридору, которые, почудилось, стихли у ее двери, после чего она долго лежала, пугливо вслушиваясь.