– А держать тут оборону, если мы поедем, будет Фрэнк.
– Почему бы и нет?
– Если Томас закажет мне материал, там мы, наверно, больше заработаем, чем здесь. Олли можно оставить у мамы и Бесси, я
– Ты хочешь сказать:
– Оливер, ну что ты!
– Два вопроса. Ты готова его оставить? И хочешь ли ты ехать? Если на оба ответ “да”, я напишу Ферду. Он обязан мне платить в любом случае – останусь я или поеду. Я думаю, он не прочь занять меня какой-никакой работой.
Вновь издали подала печальный голос горлица, и ей совсем уж издалека ответила другая. Сюзан слабо усмехнулась, размягчая подернутые солью щеки.
– Оливер, давай поедем! Я все‑таки думаю, что сейчас утро. Прекрасное солнечное утро после плохой погоды. Хочется выскочить из постели и быть веселой и энергичной.
– Хорошо, – сказал Оливер. – Выскакивай из постели и будь веселой и энергичной. А я пойду в контору, посмотрю, что там Фрэнк делает, и, может быть, напишу письмо.
– А если я, со своей стороны, напишу Уолдо Дрейку? Это поможет?
– Не знаю. Поможет?
– Не исключено. Мы же старые знакомые.
Он посмотрел на нее. Пожал плечами.
– Ладно, пиши, если хочешь.
– Это не покажется… использованием связей?
– Думаю, покажется.
– И пусть! – воскликнула она. – Мне все равно.
Часть V
Мичоакан
Моя мама умерла, когда мне было два года, мой отец был молчаливый и трудный человек; меня растили дедушка и бабушка. И, по меркам Грасс-Вэлли, я был привилегированный мальчик, сын администратора на руднике “Зодиак” и внук генерального управляющего. Все дети, с которыми я играл, были из семей, работавших на мою семью.
Бабушка во всем уступала моему отцу, казалось – чуть ли не боится его. Безусловно, она признавала свою вину за немногословие, из‑за которого с ним тяжело было иметь дело, и, безусловно, видела во мне второй шанс воспитать идеального джентльмена. Грубые и опасные игры, спуски на свой страх и риск в старые шахты, дальние походы и поездки – с этим жизнь на Западе ее примирила, даже склонила к тому, чтобы это поощрять: пусть мальчик растет мужчиной. Но честность, правдивость, прямодушие, предупредительность, такт, чистота телесная и речевая, восприимчивость к поэзии и природе – за все это, считала бабушка, в ответе она лично. Ни в коем случае не суровая, она часто была настойчива. Она наставляла меня как будто исходя из собственного горького опыта, она задумчиво бдела на берегу моего детства, словно переживая нескончаемое сожаление на теннисоновский лад[108]
. Мои отклонения от честности и прямодушия огорчали ее, казалось мне, несоразмерно проступку.Иногда, принимая приятного ей гостя – Конрада Прагера или еще кого‑нибудь из старых, уже не очень твердых на ногах, друзей, – она, мне слышно было, щебетала на веранде или под перголой, давно уже разобранной, которая была частью прославленного дедушкиного розария. В этих случаях до меня порой доносился ее громкий смех – чистый, заливистый, словно у кокетливой девушки; и это меня удивляло, потому что в обществе моего отца, дедушки и моем она редко смеялась. Наставляя меня, особенно по моральной части, она обычно трясла меня за плечи, медленно и серьезно, и смотрела при этом мне в глаза. Она словно старалась усилием воли склонить меня к добродетели, напоминая Дэви Крокетта[109]
, который улыбкой сваливал с дерева енота. Я никогда, никогда,Где‑то на заднем плане ее сознания маячил Томас Хадсон в сияющих доспехах. Его пример определял мою подготовку, как он определял подготовку моего отца. В некоторых отношениях бабушка с тех пор, как отправила моего несчастного испуганного двенадцатилетнего папашу из каньона Бойсе в Школу святого Павла, чтобы сделать из него восточного джентльмена, не научилась ничему. Когда пришло мое время, она с молчаливого папиного согласия послала меня туда же. Утонченность, как гемофилия, передается по женской линии, и она практически неизлечима.
Ребятня Грасс-Вэлли, далекая от утонченности, могла бы испортить маленькому джентльмену жизнь, если бы не два обстоятельства. Во-первых, теплые чувства нашего городка к моему дедушке и дань уважения, которую все в нем обязаны были платить моему отцу. Любого, кто бы ко мне прицепился из мальчишек, вздули бы из благоразумия, или из принципа, или из того и другого. Второе обстоятельство – особые возможности, которые благодаря мне открывались.