Угол покоя

То же самое с болезнью. Ее прохладная рука день и ночь ложилась на горячий лоб страдания. Она будила тебя, чтобы посмотреть, не нужно ли тебе еще что‑нибудь для полного удобства. Она слушала твое дыхание, вглядывалась в твои затуманенные глаза и обложенный язык, вздыхала, прищелкивала языком, шептала что‑то, неохотно оставляла тебя одного и возвращалась раньше, чем ты успевал сомкнуть глаза. Китайский крестьянин, который выдергивал свой рис из земли, чтобы посмотреть, как он растет, был по сравнению с бабушкой расслабленным лентяем. Не понимаю, как мой папа остался жив после кори и ветрянки, не говоря уже о малярии. Не понимаю, как она осталась жива. За кризисную неделю она превращалась в проволочную скульптуру, чьи глаза она сама, с отвращением смотрясь в зеркало, уподобляла двум прожженным дыркам в одеяле.

На этот раз болезнь мучила Олли так яростно, его бил такой озноб, он так горел и так исходил потом, что она спала только урывками, задремывала сидя, когда считала, что Олли можно на полчаса оставить на Оливера или Фрэнка. Ей казалось, что они проглядят опасные признаки. Сам факт, что пришлось поручить им то, что она одна, пусть и вымотанная, пусть и с мутной головой, способна делать, пробуждал ее от беспокойного сна и гнал к больному мальчику прежде, чем она соображала, где находится.

Она едва замечала домашнюю повседневность. Кто‑то готовил, но кто – она, Оливер или Фрэнк, – Сюзан не могла бы сказать. Кто‑то увел тихого пугливого Прайси, и в минуту просветления она поняла, что его нет, но тут же забыла об этом, так и не спросив, где его поселили. Кто‑то привел немку, и раз в два-три дня она приходила стирать, потому что жар сбивали мокрыми простынями, при потливости нужны были полотенца, ночное белье меняли каждый день; но она едва замечала ее присутствие и медный бак на кухонной печи. Только сдергивала с веревки высушенное ветром, когда ей было нужно.

Как зажигательное стекло, она была сфокусирована на мальчике с большими глазами, который ужасал ее бледностью и кротостью, жалобил тонкостью шеи. Она часами сидела у его постели и смотрела на него, а когда он просыпался сам по себе, не дрожал, не горел и не потел, она уговаривала Оливера, который был против, перенести его в гамак, где он мог лежать, смотреть, что происходит, снова быть членом семьи и тешить ее надеждой на решающий перелом; но через несколько часов или через сутки приходилось вновь нести его в спальню со стучащими зубами и синими пальцами.

И так шесть недель. Все в ее жизни прекратилось, кроме заботы о больном. Она мало кого видела – даже если кто приходил, она едва его замечала, – и не было вечеров у камина, даже с Фрэнком и Прайси. За все это время она, похоже, не написала ни одного письма, кроме записки в издательство “Осгуд и компания” с отказом от договора на иллюстрации к роману мистера Хауэллса. Она отвергла предложение Оливера вызвать телеграммой на помощь одну из его гилфордских родственниц. Где бы они ее поместили? Она бы только мешала. Сюзан сама спала в гамаке, Оливер – на складной кровати, которую освободил Прайси.

Двигаться было некуда, кроме как вперед, и она двигалась вперед. Ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, как дела на руднике, она позабыла страх, от которого у нее раньше сводило живот всякий раз, когда Оливер уходил на работу вооруженный то ли как бандит, то ли как шериф. Вся ее забота была сейчас о том, когда он вернется, чтобы подменить ее или помочь с больным ребенком.

Только в августе пришла уверенность, что Олли поправляется. Три дня подряд не было симптомов, он сидел в гамаке и интересовался окружающим, ел кашу и сладкий крем, которыми она его кормила с ложечки, и у него, что ни утро, прибавлялось сил. И все‑таки она не могла расслабиться и уснуть как следует: а вдруг опять озноб, и никто не заметит, не завернет его в одеяло и мех, нагретые у огня?

Потом однажды Оливер принес от вежливого пьяницы врача, чьи услуги она отвергла, снотворный напиток. Она не хотела пить. Считала снотворное чем‑то аморальным. Что если она пристрастится? Сюзан предпочитала такому сомнительному средству бессонницу. Если Оливер пообещает разбудить ее через четыре часа, она сейчас ляжет и поспит, правда поспит. Если, когда он ее разбудит, все будет ладно, она поспит еще четыре часа. Вот и все, что ей нужно. Больше, чем на четыре часа подряд, она ему доверить ребенка не может. Оливер спит слишком хорошо, вот из‑за чего ей тревожно.

– Выпей без разговоров, – велел он ей. – Олли спит, с ним все в порядке. Не капризничай, тебе же не четыре года.