Угол покоя

Если Прайси поправится, он сможет снова жить с Фрэнком и будет просто приходить вечерами, забиваться в свой угол, читать или слушать разговоры. Время от времени она сможет ужинать с Оливером в Кларендон-отеле – это сейчас казалось верхом веселого времяпрепровождения. Теперь, когда в Ледвилле наконец лето, тут будет больше дам, и в праздник Четвертого июля можно устроить пикник у Озер-близнецов. Она опять сможет прокатиться верхом, если Оливер или Фрэнк отважится оставить ненадолго рудник, – одну ее они наверняка не отпустят. Она опять сможет спать, придет конец этой взвинченности, этой ежеминутной готовности делать тысячу дел, этим ночным хождениям на цыпочках в пеньюаре от гамака Олли к складной кровати Прайси и обратно, этим бессонным сидениям у окна под бесприютным светом звезд. Возможно, возможно. Возможно, “Аделаида” наконец доберется до богатой карбонатной руды, которая, Оливер убежден, там есть, и нью-йоркские сквалыги владельцы (в их числе – какая ирония! – Уолдо Дрейк) раскошелятся, чтобы его поддержать, и суд откажет ворам и бандитам из “Аргентины” и “Горного вождя”, и Оливер перестанет ходить на работу с этим отвратительным пистолетом и с этим карабином в чехле. Возможно, ее дом наконец перестанет быть больницей и тюрьмой, сделается уютным жилищем, о котором она мечтала.

Ей показалось, что желание, едва выразившись, уже исполнилось. Между дождливым утром и сияющим днем произошла какая‑то перемена. Оставив Олли и Прайси играть во дворе – вот как она думала сейчас о Прайси, как о втором и более трудном ребенке, – она поставила цветы в стаканы с водой, а затем вынесла наружу рисовальные принадлежности и табуретку и рассеянно, но с необычайным ощущением благополучия и освобождения, набросала своего малыша, радостно копающегося в земле.

Словно в подтверждение благой перемены Прайси принес два ведра воды из канала. Не успел он, пошатываясь, затащить их по очереди в кухню, как она увидела Оливера – он шел домой по берегу канала с курткой на плече. Она поднялась, испугавшись.

– Что‑нибудь случилось?

– Да нет, – небрежно бросил он. – Просто надоело. Оставил контору на Фрэнка и пришел побездельничать.

Больше часа он сидел на земле, сооружая для Олли игрушечную молотилку из катушки, драночных гвоздей и коробки из‑под сыра. Потом они вместе перемолотили четыре или пять столовых ложек семян сорной травы. Пока ужинали, в открытую настежь дверь светило солнце, а чуть позже, когда сидели на одеялах у теплой западной стены и смотрели, как солнце садится в толстое облако с пламенеющими краями, пришел Фрэнк с мандолиной. Сказал, что купил ее в городе за три доллара у шахтера, оставшегося на мели. Пришло время, сказал он, чтобы защебетали птички, и, как только он разомнет пальцы и освоится с инструментом, на котором когда‑то играл, земля огласится черепашьим пением.

– Черепахи не поют, – сказал Олли.

Разомлев после дня на солнце, он обмяк меж отцовских колен и теребил широкое золотое обручальное кольцо на руке, которая его придерживала. За несколько часов его личико порозовело от солнца.

– Кусающиеся еще как поют, – сказал Фрэнк. – Погоди, услышишь.

Склоняя темноволосую голову над мандолиной, которую настраивал, он казался Сюзан не бравым помощником горного инженера, отразившим с помощью винчестера атаку захватчиков, а дорогим другом, младшим братом, красивым и беззаботным юношей. То, как он улыбался, как прикасался к ней взглядом, размягчало ее. За один день все стало спокойней, ласковей, выносимей. Оливер, сидевший у бревенчатой стены с Олли между колен, выглядел совсем домашним – хоть рисуй для “Очага и дома”. Рядом с ним, обхватив свои колени, сидел Прайси. У него была привычка придвигаться как можно ближе, а потом делаться тихим и невидимым. Даже крыши Ледвилла, даже разодранные холмы и уродливые надшахтные постройки выглядели при таком освещении живописно, и вечерний шум, доносившийся с улиц внизу, был всего лишь легким подрагиванием воздуха. В треньканье струн под пальцами Фрэнка уже слышалась зачаточная музыка, лишенная мелодии и неутихающая, как пиликанье сверчка.

Настроив мандолину, Фрэнк заиграл что‑то негритянское. Звучало вполне сносно; Сюзан радостно заявила, что он настоящий музыкант.

– Для черепашьего пения, может, и сойдет, – сказал Фрэнк. – Ну что, споем? Какую песенку, Олли?

Но Олли, прислонившийся к отцу, сосал большой палец и ничего не предложил.

– Ну что же ты, Олли, – сказала Сюзан. – Вынь изо рта палец, будь хорошим мальчиком. Что хочешь спеть? Что тебе нравится?

У него по‑прежнему не было предложений. Палец, который отец вытащил у него изо рта, снова нашел туда дорогу.

– Он устал, – сказал Оливер. – Пойдешь в гамак, дружище?

Ответ был односложный, капризный, заглушенный пальцем, отрицательный.

– Наверно, перегрелся на солнце, – сказала Сюзан. – Ему лучше бы поскорее лечь. Но сначала пусть послушает, как поет черепаха. Начните что‑нибудь, Фрэнк.