Угол покоя

Каньон

8 янв. 1884 года

Дорогой Томас!

Посылаю Вам вместе с этим письмом первые две доски из серии “Жизнь на Дальнем Западе”, к каждой из досок прилагаю очерк в тысячу слов. Пожалуйста, пожалуйста, выбросьте эти очерки вон, если они не отвечают Вашим требованиям, и попросите какого‑нибудь умелого автора написать что‑то взамен. В рисунках я более уверена – по крайней мере они достоверны. “Последний рейс в горы” мне посчастливилось ухватить, когда огромный двойной грузовой фургон, который тащили десять мулов, проезжал по террасе над нами к горному ранчо, где мы летом провели два дня за ловлей рыбы. Вы можете узнать членов нашей маленькой компании: мужчина в гетрах, стоящий у стремени в “Подтяжке подпруги”, – Фрэнк Сарджент. Я рисовала его множество раз – воистину, если бы не моя семья и не наша маленькая группа упрямцев, я бы осталась без моделей. Его нелегко переодеть, выдать за кого‑то другого: он гордо и довольно яростно пребывает самим собой. Надеюсь, не будет сочтено слабостью, что он уже появлялся в “Сенчури” как ледвиллский инженер, как неудачник, как погонщик мулов, как возница дилижанса, как откатчик в шахте и что издательство “Осгуд и компания” получило в его лице молодого человека, живущего по соседству, в романе Луизы Олкотт.

Рисовать мистера Уайли оказалось труднее, хотя он послушно исполняет все, чего я от него требую. Он неизменно приветлив, бесконечно добр. Он часами читает моим детям. И все три мои инженера такие рукастые, что стоит мне выразить желание, как они что‑нибудь изобретают, чтобы оно осуществилось.

Я пишу это письмо, гордо восседая на корабельном носу нашего последнего достижения. Это дом, но с небольшого расстояния его трудно отличить от выступа скалы. Его построили мы вместе – наши руки, наши мозги, наш энтузиазм. Оливер его спроектировал и руководил работами, я внесла некоторые поправки с точки зрения хозяйки, в строительстве участвовали все, даже Вэн и Нелли, даже дети. Дом сделан из камня, доставленного баржей из каменной осыпи чуть позади нас и скрепленного цементом, который Оливер изготовил из земли под нашими ногами, – его эксперимент с цементом в Санта-Крузе принес в конце концов пользу. Приказ был – наваливай камни и береги молоток. Раствор стоил дешевле, чем труд, и времени было в обрез.

Доводилось ли Вам строить дом своими руками из тех материалов, что Природа оставила лежать вокруг? Каждому следует это испытать однажды. Большего удовлетворения я еще не изведывала. Мы были в восторге, словно дети, которые лепят из снега домики и крепости, и это создало из нас самое сплоченное маленькое сообщество на всем Западе. Да, мы не то идеальное сообщество, что собирается вокруг Вас и Огасты в мастерской, но мы не лишены идеальных качеств. Этакая Брук-Фарм без социальной теории, и притом плавильня для наций и сословий: повар-китаец, подсобный рабочий-швед, гувернантка-англичанка, три восточноамериканских инженера, двое детей и дама-художница. Я с восхищением смотрела, как вы вдвоем вначале сотворили в Нью-Йорке жилище для себя, а затем сформировали его как часть мира искусства и идей. Позвольте мне рассказать Вам, как это делается в диком Айдахо.

Определив пропорции храма, которые, Оливер сказал, должны быть 21 на 35 футов – числа, кратные семи, пропорции Парфенона! – и место, где он должен стоять, мы согласились, что это будет пригорок за кухонной палаткой, – роешь траншею в три фута глубиной и почти такой же ширины по всему периметру фундамента. В нее заливаешь тачку за тачкой цементного раствора, который Оливер называет “жижей”, вместе с тоннами, тоннами и тоннами камней. Когда стены дошли до уровня земли, воздвигаешь над ними форму для заливки высотой в четыре-пять футов с наклоном внутрь в верхней части до ширины в 18 дюймов. Затем, стоя на подмостках и возя тачку по доскам вверх-вниз, льешь в эту форму все тот же раствор и кидаешь все те же камни, перемешивая все это по ходу дела. Я забыла сказать, что заранее отделяешь рамами проемы для дверей и окон.

Это была сцена головокружительной деятельности: Оливер, Фрэнк и Джон катят тачки, Уайли замешивает раствор, Вэн перемешивает его с камнями, все мы бросаем туда камни, какие можем поднять, даже малютка Бесси кидала свои камушки. Олли был вне себя от восторга и трудился как грузчик, “доказывая” мужчинам, что он чего‑то стоит. В этом он в отца. Я пыталась все это нарисовать, но не смогла отыскать фокус. Все равно что пытаться изобразить муравьев за работой.

Пока стены “схватывались”, мужчины привозили из города доски, брусья, окна и т. д. и выбирали внутри стен всю землю до их основания, используя, когда возможно, скрепер Джона, а нет – работая кирками и лопатами. Затем воздвигли огромную центральную печь о четырех дымоходах, с камином на каждой из четырех сторон, положили низко нависающую крышу, вставили окна, сколотили из досок дверь, похожую на ту, что была у нас в ледвиллской хижине, с кожаным шнурком от щеколды, который, мы поклялись, никогда не будет втянут. Ах, скоро ли настанет вожделенный день, когда Вы с Огастой потянете за этот шнурок? Дверь низенькая, Оливеру и Фрэнку приходится нагибаться. Они говорят, она учит их смирению.

Благодаря лихорадочным усилиям мы смогли вселиться до Рождества, и, боже, какой уют, пусть все и не отделано, и какая печь, у которой дети смогли повесить свои чулки для подарков! Наше огромное окно смотрит на уровне земли на утоптанный снег, но внутри уютно, как в медвежьей берлоге. Подоконники глубокие, как я люблю, – даже наверху стéны у нас в два фута толщиной. Дерево в доме некрашеное, у стен теплый природный коричневатый цвет цемента. Печь распространяет тепло во все стороны, и даже три маленькие спаленки – все по одной стороне – получают свою долю. Спальня Нелли крайняя с одного конца, наша с другого; детская, со своим камином, посередине. Печь частично делит надвое длинную узкую главную комнату, так что мы можем, если хотим, разделиться: я – работать, мужчины – заниматься или читать, Нелли – учить детей. Или можем собраться все вместе. Кухни у нас нет – пища по‑прежнему готовится в палатке.

Летом, заверяют меня мужчины, нам будет так же прохладно, как зимой – тепло. Такого трио Вы еще не видывали. Трудятся усердно и подолгу, и все это им в удовольствие. Они гогочут, как гуси, над каждым оконченным делом, над каждой решенной задачей. Их изобретательность сейчас проявляется в том, что они мастерят множество шкафчиков, сидений, местечек для хранения разных разностей, и в благоустройстве хижины как зимнего обиталища для Фрэнка, мистера Уайли и Вэна. Чердак хижины уже отведен под чертежную.

Зимнее сидение взаперти нас не обескураживает. Инженеры запаслись книгами, отчетами, журналами и многим другим. У Оливера на уме пара маленьких изобретений, и он уже начал работать над автоматическим водосливом, который он называет “перекидными воротами”. И благодаря Вам с Огастой у нас целая рождественская коробка книг – здесь, в каньоне, и такое богатство! Они уже ходят по рукам в нашем маленьком “сообществе святых”. Мало того, Нелли, которая постоянно поражает меня тем, как она приспосабливается к неудобствам нашей грубой пограничной жизни, оказывается, изучала под руководством отца переплетное дело и привезла с собой прессы, штампы и другие приспособления. Она предложила всех нас научить, и Фрэнк и мистер Уайли уже установили ее машинерию в чертежной. Оливер знает толк в выделке кож – у детей и сейчас лежит между кроватями подстилка из шкур лесного кота, которые он обработал и сшил в Нью-Альмадене, – и, поскольку здесь за бесценок продается множество коровьих и овечьих шкур, он обещает, что к весне вся наша библиотека будет одета в кожу.

Вы когда‑нибудь видели инженерный отчет, переплетенный в мягкую кожу с золотым тиснением? Еще увидите. Мои инженеры способны при необходимости намыть золотой порошок и изготовить свое собственное сусальное золото.

И, словно им мало этих занятий, наряду с постоянной колкой дров, ношением воды, заботой о животных, поездками в город и всем, чего требует поселенческая жизнь на фронтире, они задумали перекинуть через реку между утесами – там, где, смеем надеяться, когда‑нибудь встанет, преграждая поток, плотина, – подвесной пешеходный мост. На нашей стороне вверх по течению вдоль подножия утеса проходит конская тропа, но фургонная дорога в горы по необходимости идет в объезд, по откосам, где я нарисовала грузовой фургон, совершающий последний рейс в горы. Нам приходится везти все, что нужно, кружной дорогой и спускать в наше ущелье по крутой тропе – или везти более коротким путем по той стороне реки и переправлять на “Пасторе”, который до того кривобок, что на нем и по тихой воде трудно грести, а еще труднее, если река поднялась или забита льдом. Крепить тросы к утесам сейчас нельзя – слишком холодно и опасно, – но при первых признаках весны я, вероятно, увижу, как мои мужчины ползут по стене пауками.

До чего же странна жизнь! Куда она нас заводит? Как Вы знаете, я ехала сюда без полной охоты, и я не могу не тревожиться из‑за отсрочек и неопределенностей, с которыми мы столкнулись сейчас. И все же из всех наших диких пристанищ это самое дикое и самое милое, и оно составлено из полнейших противоположностей.

Над нашим камином из лавового камня висит эстамп с Тициановой Богоматерью, одинокой среди облаков, полной изумления и восторга. На стенах помимо двух-трех моих акварелей, повешенных по настоянию мужчин, висит полдюжины акварелей, которые предоставила Нелли, – у нее больше живописных вещей ее отца и его литографий с дикими цветами Англии, чем могло поместиться на стенах ее комнаты. Так она обогащает нас изысканным искусством своего отца – здесь, где все иные впечатления исходят от сильной, грубой Природы. От моего рабочего стола сейчас, когда свет, необходимый для работы, начал тускнеть, я могу бросить взгляд в другой конец комнаты и увидеть детей, пьющих чай, и Нелли, которая что‑то дочитывает им вслух. У нее сладкий, негромкий голос, но может и звенеть в более суровых местах. Ее английский профиль резко выделяется на фоне глубоких тонов Запада. В продолговатом окне за тремя головами виден весь каньон, наподобие тех детализированных миниатюрных пейзажей, что ранние итальянские живописцы любили помещать как фон позади своих пречистых дев и святых. В эти короткие зимние дни приходит минута – она как раз настала сейчас, – когда свет внезапно меняется и делается похож на свет во время затмения. Очень странный промежуток – пауза перед пылкостью вечерней зари, которая за ним последует.

Вэн, приготовив и подав детям чай, вышел в кухонную палатку готовить ужин; вероятно, он напевает при этом себе под нос какую‑нибудь диковинную китайскую мелодию. Когда я только приехала в Нью-Альмаден, то от вида каждого китайца попросту содрогалась, а теперь, мне кажется, мы все любим этого улыбчивого маленького человечка из слоновой кости. Он один из нас; думаю, он смотрит на нас как на свою семью. Не удивительно ли – и не утешительно ли, хоть и печально тоже, – то, как, обрубив все связи, человек формирует новые подобно тому, как утолщается, срастаясь, сломанная кость?

Я этой зимой буду настолько же тиха, насколько мои мужчины деятельны. Я опять жду ребенка, как Вы, должно быть, знаете от Огасты, – следствие оптимизма, который захлестнул нас всех, когда показалось, что молодой мистер Кайзер поехал на Восток с хвалебным отчетом. После моей неудачи в Бойсе прошлой зимой врач говорит, что эта беременность будет для меня решающей. Мне запрещен всякий моцион, кроме самого легкого, и в особенности мне запрещено ездить на чем‑либо из имеющегося у нас, и колесном, и копытном. Вы можете себе представить, как много значит для меня этот дом. Мы называем его Домом, Который Построил “Сенчури”, потому что именно Ваш чек за “Свидетеля” сделал его возможным.

Наш рождественский подарок Вам и Огасте по необходимости был маленьким и жалким – не потому, что наша любовь стала меньше. Ваш подарок, напротив, был богатым и несущим тепло, и он всю зиму будет волновать наши умы и сердца. Благослови Вас Боже, Томас Хадсон, и Вашу милую жену. Думайте о нас – продолжайте думать о нас, живущих в этом далеком каньоне. Но не думайте о нас как о несчастливцах. Помните, что сказал епископ Рипли – или кто это был: Божьей милостью, мы зажжем такой огонь[146]…?

Неизменно Ваша,

С. Б.-У.