Угол покоя

Я остановился и пропустил ее в кабинет. Она вошла с охотой, и я подумал, что, может быть, просто вообразил себе это неумолимое преследование по всему саду и первому этажу. В кабинете оглядела мой письменный стол, картины на стенах, письма в рамочках, скоросшиватели, папки с еще не разобранными письмами, сосновые кроны и вечернее небо в прямоугольнике слухового окна. Довольно долго простояла перед портретом Сюзан Уорд.

– Это твоя бабушка?

– Сюзан Берлинг-Уорд. Ты должна ее помнить по фотографиям.

– Я не очень к ним присматривалась. Но я примерно такой ее себе и представляла.

– Хорошо.

– Восприимчивая, с высокими идеями.

– Да, все это в ней было.

– Но не очень счастливая.

– Ну, портрет писался, когда ей было около шестидесяти.

Она повернулась, и они оказались рядом – моя покойная бабушка и моя бывшая жена, две женщины, на которых я истратил уйму мысли и чувства, одна задумчивая, опустившая глаза в потоке бокового света, другая бледная, темноволосая, серьезная, со складкой между бровей, с глазами обиженного и удивленного ребенка. Особи женского пола, жены, матери, цивилизованные женщины. Эллен спросила:

– Разве нельзя быть счастливой в шестьдесят?

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? – сказал я. – Как бабушкин биограф выскажу догадку, что она никогда не была по‑настоящему счастлива после тридцати семи примерно лет, когда окончилась ее идиллия в каньоне Бойсе.

Ее глаза тревожили меня. Мне, Горгоне, – и потуплять перед ней взор?

– Но она потом долго еще прожила, – сказала Эллен.

– Умерла в девяносто один год. Дедушка – в восемьдесят девять. Ей почти не пришлось быть одинокой и дряхлой.

– Но счастлива не была.

– И несчастлива не была. Разве обязательно либо одно, либо другое?

Я уставился прямо в середину ее темно-синего удивленного взгляда. Уставился, по сути, в точку между ее глазами и, вроде бы глядя на нее, думал: почему немигающий вопросительный взгляд широко открытых глаз всегда кажется мне неумным? Он правда такой? Или, может быть, просто открытый, усердный?

Мое недолгое оживление прошло. Небо за окном тускнело, солнца на кронах сосен не было. Куда запропастилась Ада? Уже давно должна была прийти готовить мне ужин. Страх вернулся и уселся на мое сердце жабой. Без подготовки, не давая женщине возможности задать вопрос или остановить меня, я катнулся к телефону у края кровати и стал набирать номер. На четвертом гудке трубку взяли: Шелли, ее обычный басистый голос портового грузчика.

– Привет, – сказал я. – Мама ваша близко?

– Как раз хотела вам звонить, – сказала она. – Тут у нас такое… Ей плохо стало – какой‑то приступ. Папа прямо сейчас собирается везти ее в больницу. Мне, наверно, тоже стоит поехать. Не подождете с ужином, пока я вернусь? Час, может быть.

Тяжелый и грубый, похожий на мужской, ее голос бýхал и трещал у меня в ухе. Она говорила взволнованно, второпях и запыхавшись – видимо, бежала к телефону.

– Конечно, – сказал я. – Господи, разумеется. Делайте все, что ей нужно, обо мне не думайте. Я могу приготовить себе сэндвич. Ей – мои самые теплые чувства.

– Хорошо, – переводя дух, пробасила она. – Тогда… В общем, ждите меня. Не занимайтесь сами готовкой, я приду к вам. Хорошо?

– Хорошо.

Я повесил трубку.

– Что случилось? – спросила Эллен, хотя наверняка все слышала – голос Шелли раздавался из трубки как из мегафона. А лицо Эллен говорило: “Какая удача! Ровно на это мы и надеялись! Это должно было произойти рано или поздно, она явно отжила свой век”.

Туфли по‑прежнему держала в руке, голова была наклонена набок.

– Тебе стоило бы выпить, – сказала она. – Ты какой‑то сникший. – Наклонилась, надела одну туфлю, потом другую. – Где тут у тебя бутылка? Насчет того, что ты завязал, – глупости, выбрось это из головы. Случилось непредвиденное. Я приготовлю тебе глотнуть, а потом поищу, чем тебя накормить.

– Я могу подождать. Шелли будет через час.

– Нет-нет. Зачем ждать?

Она рьяно вошла в игру, как запасной квотербек, всеми силами стремящийся доказать, что его зря держали на скамейке. Беспомощный и беспокойный, я пялился на нее, не находя слов, чтобы ее остановить. Позволил ей приготовить мне питье, кинул в рот, когда она отвернулась, две таблетки аспирина. Протянул холодную потную руку и взял холодный запотевший стакан.

– Включить тебе здесь телевизор – новости или еще что‑нибудь?

Я чувствовал себя чем‑то затверделым и негнущимся, прислоненным в углу.

– Нет, спасибо.

– Что‑нибудь еще дать? Таблетки какие‑нибудь?

– Ничего не надо. Все отлично.

– Ну, тогда просто сиди и попивай. Я очень скоро вернусь.