Угол покоя

– Папа, я тебе должен кое‑что сказать, – говорит Родман. – Вчера мама заезжала.

Когда ты каменный, в этом есть определенные преимущества. Я сижу и сижу, не думаю, что трепыхаюсь.

– Вот как.

– Спрашивала про тебя – где ты, что делаешь, как твое здоровье, кто о тебе заботится.

– Ты ее проинформировал?

Его взгляд расщепляется о мой взгляд. Даже Родману трудно иметь дело с моей неподвижностью, и сейчас он явно сконфужен – за себя или за меня, не могу сказать. Но после мимолетной неловкости он смотрит мне в глаза.

– Да.

– Понятно.

– Она неважно выглядит, – говорит он. – Ослабла. Ей тяжко пришлось.

– Сожалею.

– Она сняла квартиру в Уолнат-Крике.

– Я тебя ни о чем не спрашивал.

– Папа…

Я беру ладонь, которую он, пожимая, расплющил, и пальцами другой руки сгибаю и разгибаю суставы. Ощущаю сопротивление жестких, увеличенных костяшек. Родман стоит у моего стола, так что мне приходится смотреть на него снизу вверх, исподлобья. Черт побери, как было бы хорошо жить среди людей ростом в четыре фута – или таких же чутких, как Эл Саттон.

– По-моему, она бы хотела с тобой повидаться, – говорит Родман. – Мне кажется, она чувствует себя очень виноватой.

Я не отвечаю. Боль, которая не проходила с того момента, как он пожал мне руку, распространяется через запястье выше, стискивает плечо и отвердевает вдоль позвоночника. Все во мне коченеет, схватывается – кишки, железы, кровеносные сосуды, органы, кости. Культя, как всегда, когда я расстроен, дергается, будто рыба на крючке. Кладу на нее пострадавшую руку и сижу, слишком застывший, чтобы испытывать хоть какое‑то удобство.

– Как ты думаешь, может быть… – начинает Родман.

– Она сама до этого довела.

Он стоит, глядит на меня сверху вниз; я смотрю мимо него.

– Давай выпьем по глоточку, – говорю я. – Вон там, в шкафчике. Лед в маленьком холодильнике под дальним концом стола.

Он отходит от меня, и я сижу посреди своей петрификации, сижу и ненавижу его, ее, это, себя. Он молча приносит стаканы, подает мне один. Глядя на него вверх сквозь брови, мучительно сознавая негибкость своей шеи, приподнимаю стакан на дюйм.

– Твое здоровье.

– И твое.

Но он не ставит на этом точку. Стоит надо мной, напрягает меня взглядом, и бородатое его лицо, что для него необычно, выражает страдальческую неуверенность.

– Если бы я ее привез, – говорит он, – ты бы согласился встретиться?

На миг я оказываюсь в зыбком положении – камень грозит вновь сделаться слабой плотью. На полсекунды приходит эта слабость, я хочу ее, жажду, готов весь обратиться в кашицу, лишь бы только вернулась хотя бы часть прежнего тепла. Ум бросается бежать, как мальчишка, который что‑то стибрил и хочет исследовать добычу в безопасном месте. А потом мне делается ясно, что я просидел это мгновение слабости в обычной своей жесткой неподвижности. Слишком много во мне от дедушки.

– Попробуй уразуметь, – говорю я. – У меня нет к ней ненависти. Я ее не виню. Мне думается, я понимаю ее искушение. Жаль, что ей не повезло и она страдает. Но мне нечего ей сказать. Так и передай.

2

Едва рассвело, она отодвинула занавеску и увидела, как розовеют от солнца дальние снежные вершины. В вагоне-ресторане села завтракать слева и смотрела, как горы приближаются; вещи стала собирать загодя, когда поезд еще грохотал по пустым равнинам. Когда он наконец прополз между товарными вагонами на боковых путях и, прошипев, замер у денверского перрона, она стояла в тамбуре на цыпочках позади проводника. Но в последний момент, когда он открыл дверь в вокзальную сутолоку, в мешанину шляп, бородатых лиц, кричащих ртов, сдуваемых ветром клочьев бумаги, мексиканцев, индейцев, сюртуков, штанов из оленьей кожи, всего на свете под огромной вывеской, гласившей: “Обед с собой – 25 центов. Вниманию пассажиров, следующих на рудники”, она отступила, ощутив пустоту в животе, и пропустила других вперед. Ее взгляд метался туда-сюда, выискивая его.

И тут же она его увидела – он не проталкивался вперед, а стоял у стенки и, благодаря своему росту, смотрел поверх голов. Первой мыслью у нее было то, что “сынком” его уже нельзя назвать. Черты похудевшего лица стали жестче, кожа обветрилась, и только на шее, под недавней стрижкой, когда он поворачивал голову, розовела более нежная полоска. Его глаза бесстрастно выхватывали по одному и отпускали пассажиров, которые, сойдя с поезда, либо ждали носильщика, либо быстро уходили по ветреному перрону. Словно партию груза ждал, а не жену, которую не видел больше года.

Неужели он, так долго обходясь без нее, сделался к ней безразличен? Винит ли ее, как она себя, за этот пустой год? Думает ли, что безумием было с ее стороны навязываться ему сейчас, когда он становится в Ледвилле на ноги, но еще не подготовил для нее там все как надо? Ей показалось, что вид у него замкнутый, настороженный – или, может быть, равнодушный.