Я помню день, когда его убили,
далёкий день в пороховом дыму.
Я – дерево, я – старая рябина,
и нет предела горю моему.
Когда в паучьих свастиках солдаты
пошли на приступ серою стеной,
он прикипел к прикладу автомата,
ко мне качнувшись жаркою спиной.
Мне никуда от памяти не деться,
она сжигает медленней огня.
А пуля, что его пробила сердце,
ржавеет в сердцевине у меня.
Но я живу. Деревья, мы живучи,
мы рождены и в старости цвести.
Но как горчит неслыханная участь —
в гудящих жилах кровь его нести!
Влетевшая на кончике металла
в тугую плоть, густа и горяча,
она в тяжёлых гроздьях запылала
непобедимым цветом кумача!..
Остановитесь! Здесь его убили.
Далёк тот день в пороховом дыму.
Я дерево, я старая рябина,
но с той поры – я памятник ему.
Февраль
В трубе февраль, как филин, ухал,
рыдали сосны на ветру.
Давай, мой друг, загоним в угол
непроходимую хандру.
Из этой хижины прокуренной
бежим, нахмуренная, прочь,
туда, где бесы бедокурили
всю нескончаемую ночь!
Звенят по насту лыжи лёгкие,
летят с откоса на откос.
Какой огонь влетает в лёгкие,
как локон выпушил мороз!
В твоём роду две крови поровну
смешали Север и Кавказ.
Меня смущают бровь упорная
и синь архангельская глаз.
Но я гоню остатки робости!
Мгновение, остановись!..
И две судьбы у края пропасти,
как две лыжни, пересеклись.
Когда наступит время каяться,
простим же, плача и смеясь,
всех, чьи пути пересекаются,
одним путём не становясь.
Степь
Здесь ветра сабельное пенье
и белый жар солончака.
Одеты в золото забвенья
и степь, и дымные века…
Ловя чужой тревожный запах,
от скачек и от крови пьян,
он здесь стоял лицом на запад —
пропахший потом басурман.
Не ты ли, ветер, в дни разгула
орды свирепой, как гроза,
огра́нил каменные скулы
и сузил Азии глаза?..
А нынче степь – моя дорога.
Простор и воля впереди!
Но почему тогда тревога
растёт и ширится в груди?
И вдруг в лицо дохнуло прошлым,
когда ветрам наперерез,
наметив жертву, рухнул коршун
звездою чёрною с небес!
Закон сохранения