Угрюм-река. Книга 1

Иннокентий Филатыч через всю Сибирь, экономии ради, ехал в третьем классе и целую неделю пил горькую с земляком-кожевенником. Прохор же пьянствовал с соседом по купе, московским купцом Скоробогатовым. Купца в Москве вывели под ручки два его приказчика и усадили в фаэтон. А Прохор пригласил в свое двухместное купе Иннокентия Филатыча. От непробудного пьянства старик опух и перестал узнавать людей. Даже так: все незнакомые люди казались ему близкими друзьями. Такое помрачение ума впервые обнаружилось в Перми. Выпил в буфете, вошел в вагон:

– Ба! Василь Иваныч!.. Вася! Милан… – и бросился с объятиями к зобастой попадье, ехавшей на операцию в Москву.

И вот теперь, в купе: глядел-глядел на Прохора, вдруг сдернул с седой головы картуз, сложил кисти рук одна на другую ладонями вверх и с благоговением посунулся к Прохору:

– Благослови, преосвященнейший владыко…

Прохор улыбнулся, сказал: «Сейчас», – и подал обалдевшему старцу стопку коньяку.

– Господи помилуй, господи помилуй! – перепуганно закрестился старик, а коньяк все-таки выпил. – Вот, Прошенька, беда. – Он пожевал лимон и выплюнул. – С панталыку сшибся. Голова гудит. В глазах червячки какие-то золотенькие метлесят. Охти мне, беда! – вздохнул старик и лег.

Так промелькнула ночь. В полдень стук в дверь;

– Господа пассажиры, приготовьтесь! Через полчаса поезд прибывает в Санкт-Петербург.

В это время гости Нины Яковлевны усаживались за аппетитный стол. На самом почетном месте дьякон Ферапонт. Впрочем, на приготовленное для отца Александра кресло дьякон сел без приглашенья, первый. Он окинул стол бычьим взглядом – выпивки много, от пирогов духмяный пар – и полез в карман за кисетом с трубкой. Но его волосатую руку удержала бдительная рука священика.

– Ка-хы! – недовольно, по-цыгански прикрякнул дьякон, и пустые бокалы венского стекла, вздрогнув, звякнули.

В руках Иннокентия Филатыча – черный саквояж, во рту – лошадиные зубы. Осанистый Прохор – пальто нараспашку, шляпа на затылок – шел впереди, а сзади три носильщика: двое несли чемоданы, третий – трость Прохора.

Меж тем Иннокентий Филатыч поспешной рысью – к главному кондуктору с седыми грозными усами. Тот слегка попятился, удивленно выпучил глаза, Иннокентий же Филатыч, бросив саквояж, радостно обнял железнодорожника, как закадычного друга своего.

– Милый! Василь Иваныч… Вась! – своими лошадиными зубами он вцепился ему в кончик носа, да так крепко, что челюсть ляскнула, вылетела на пол, а из носа потерпевшего побежала на грозные усы струйка крови.

Жандармы, протокол, «кто вы такие, ваш документ и адрес?». Прохор дал кому следует на чай, и вот они в Мариинской гостинице.

Закуска, выпивка, тосты, за тостами снова тосты, дьякон трижды выходил со своей цыганской трубкой в коридор для дымокура. С бокалом в белой холеной руке поднялся красавчик Владислав Викентьевич Парчевский. Он тонок в обхождении и в талии; чистый лоб, горбатый нос и голубые глаза его надменны, бритые же губы с подбородком мягко женственны, улыбчивы. Прохор Громов терпеть его не мог, но инженер Парчевский родной племянник губернатора, он явился к Громову с любезно-настойчивым письмом превосходительного дяди.

– Господа! – взором небожителя окинул он изрядно нагрузившихся едой и питием гостей. – Я был в Англии, которая славится…

– Свиньями… – подсказал явившийся к концу завтрака Протасов.

– Пардон, пардон… – Мягко улыбнувшись губами и жестко кольнув Протасова взглядом, инженер Парчевский полупочтительно полупоклонился в его сторону. – Итак, господа, я был в Англии, которая славится розами, я был в Голландии, которая славится…

– Я знаю чем, – фыркнул дьякон.

– Пардон… которая славится тюльпанами. Эээ… эээ… И вот теперь… так сказать… колесо фортуны забросило меня в холодную Сибирь. И что ж я вижу? Я здесь вижу и розу и тюльпан… – Он легким жестом холеной руки показал на Нину и Катерину Львовну. – Да, да… эээ… э… И розу и тюльпан. Но здесь они более пышные, более ароматные, чем в Голландии и Англии…

– Бросьте ботанику! – язвительно прищурился инженер Протасов, и его пенсне упало.

– Пардон… Позвольте, позвольте… эээ… эээ…

– Не экай, – пробурчал дьякон. – А не смыслишь – сядь! – Он сказал это шепотом, но вышло очень громко.

– Итак, – воскликнул Владислав Парчевский, – я высоко подымаю бокал за драгоценное здравие, за сибирскую розу, за щедрую жертвовательницу на школу пани Нину Яковлевну и за сибирский тюльпан – труженицу этой школы очаровательную панну Екатерину Львовну. Ура! – Он подскочил к дамам, припал на одно колено и с грацией родовитого шляхтича чмокнул благосклонно протянутые ему ручки.

Гости вспотычку лезли чокаться с хозяйкой, кричали «ура». Дьякон Ферапонт хмуро сидел, ковырял в зубах вилкой: отец Александр, оглохший на оба уха, настрого запретил ему кричать «ура» и провозглашать тосты.

– Отец Александр, – гудел дьякон, – ну, разреши хоть многолетие дому сему возгаркнуть… Я в четверть голоса.

– Нельзя, нельзя.