Уиронда. Другая темнота

Из-за двери не доносилось ни звука. Что такое он там делает, в абсолютной тишине? Почему не хочет, чтобы я был рядом, почему запрещает тренироваться вместе с ним?

Уже заканчивалась весна, и как-то раз, вечером, я заглянул в замочную скважину. Через пару секунд различил силуэт отца, его тощее тело, которому позавидовала бы любая анорексичная модель. Он стоял на коленях и неторопливо разминался. И все. Обычные, простые для акробата движения. Он делал их не меньше часа. Все это время я стоял за дверью, затаив дыхание. Потом еще час он выполнял упражнения посложнее – некоторых я никогда не видел, и они меня поразили. Пришлось даже закрыть рот рукой, чтобы возглас изумления не вырвался наружу.

Потом папа сделал несколько упражнений для расслабления и подошел к очень маленькой коробке, сантиметров тридцать пять в ширину, стоявшей в центре комнаты. Сел рядом и стал изгибать свое тело самым невероятным образом. Такого я еще не видел. Хотя нет, видел.

Я не верил своим глазам. Лучше ослепнуть, чем увидеть такое. Хотел отойти, но не смог.

Отец пытался принять позу, как у мертвого тела мамы.

Спина согнута под немыслимым углом. Ноги закинуты за спину, голова повернута совершенно невероятным для живого человека образом, на лице – маска ужаса и экстаза, словно он находился где-то не здесь, а в загробном мире, что бы тот собой ни представлял.

Это невозможно. Невозможно согнуться вот так, не свернув шею, не порвав мышцы, сухожилия и связки, не переломав кости.

Это насмешка над анатомией, над медициной, над акробатикой.

Живой человек не может принять такую позу.

И вот я услышал, как его суставы скрипят, сухожилия потрескивают, принимая «нормальное» положение, и папа плавным, змеиным движением забирается в крошечную коробку. Невероятный номер, ничего подобного он раньше не делал.

Едва сдержав крик, я отошел от двери, вылез из фургона и побежал по полям, между тополями, где было полно комаров, не в состоянии поверить в увиденное. Я вернулся в цирк только через два часа, но папа все еще сидел в своей комнате.

Я пообещал себе, что ни за что на свете больше не буду смотреть в замочную скважину.

И не стал спрашивать отца, зачем он это делает – и как ему это удается.

Неужели ему помогают горе, любовь, воспоминания о смерти матери? Неужели так он чувствует себя ближе к ней?

Наверное… Кто знает?

Я могу лишь сказать, что отец не смог прийти в себя… Да и как это сделать человеку, потерявшему самую большую любовь своей жизни? Никак. Но в то недолгое время, которое прошло после смерти мамы, он был лучшим акробатом в мире.

Каждый день, даже выступая перед публикой, отец раздвигал границы возможного. Однажды он забрался в коробку шириной двадцать два сантиметра. Зрители попадали в обморок. Я знаю, это кажется невозможным. А отец смог. Не хочу даже думать, как он мучил свое тело в полумраке фургона, гибкий, голодный, исстрадавшийся, одержимый.

«Черт подери, это уже не акробатика, – однажды услышал я от директора. – Никогда не видел ничего подобного. Это магия. Колдовство. Он совсем свихнулся после смерти жены. Но он мой лучший артист, цирк только благодаря ему и держится…»

Так мой отец провел целый год – в переездах, выступлениях, в тоске по маме, под бременем ожидания событий, которые должны были подвести черту под его жизнью.

Наступила годовщина смерти матери. Мы оказались под Идраской, недалеко от Орласко, – еще в одном богом забытом месте. Поставили шатер, начали готовиться к завтрашнему представлению.

Утром папа вышел из комнаты и приготовил мне завтрак. После смерти матери он перестал это делать. Решив, что это хороший знак, я обнял его, а он – меня и прошептал: «Мне жаль. Мне очень жаль».

Сидя за столиком в обшарпанном фургоне, мы молча ели, а через грязные окна в комнату лился дневной свет.

Отец выпил целый кофейник кофе и закурил, не глядя на меня. Я понял, что он думает о маме. Он всегда думал только о ней. Как и я, если честно.

Наконец он встал, потушил сигарету и ушел к себе.

– Мне надо потренироваться. Веди себя хорошо. Я тебя люблю.

Дверь закрылась, и я услышал, как он запирает замок.

Я ждал, ждал и ждал, сидя неподалеку.

Поздним вечером, волнуясь, тихонько постучал в дверь.

– Папа, все нормально?

Ответа нет.

Я посмотрел в замочную скважину. Мрак.

Постучал погромче, потом закричал, заплакал, но отец не выходил. Услышав меня, пришли другие артисты.

Силач вышиб дверь. Мы включили свет. В комнате было пусто. Окно закрыто изнутри. Пока все выкрикивали имя отца, в центре комнаты я увидел…

Маленькую коробочку, четыре сантиметра в ширину. Дрожащими руками я поднял ее и заглянул внутрь.

Пусто.

Пахнет кофе, кремом после бритья, потом и табаком.

Больше никто никогда его не видел.

* * *

Прошло много лет, я выступал в разных цирках, побывал в тысяче городов и давно работаю в «Карминио». Каждый день я упорно тренируюсь, стараясь стать лучше.

Экстремальные трюки, даже во время шоу – я беру коробки все меньше и меньше.

Как папа.

Часто на представлениях смотрю на воздушных гимнастов и погружаюсь в воспоминания.

Но мне нельзя отвлекаться.