Уиронда. Другая темнота

Конечно, он подойдет. Хотя зуд в горле подсказывал – не делай этого. Там ждет тебя то, от чего ты никогда не сможешь избавиться.

На полу у двуспальной кровати, словно пустая куколка, валялся комок простыней. Свет был приглушен, как в палате хосписа, где, содрогаясь высохшим телом в предсмертных конвульсиях, умерла его мать. Сладковатый затхлый воздух сохранил смешавшийся запах пота двух тел.

Пино Бертеа, один из лучших его парней, ждал старшего, сидя на кровати. В глазах читались тревога нервных ночей и мрачные мысли бывалого полицейского сыщика.

– Капитан, думаю, это для вас, – сказал он хриплым голосом, показывая на комод слева от кровати и включая икеевский торшер.

– Что это?

– Письмо. На Ваше имя.

Гандже присел – кряк! – проскрипели колени, напоминая ему, что старость близко, а пенсия еще далеко – и принялся разглядывать конверт. Белый, размером с обычный лист для протокола, довольно пухлый; сверху надпись заглавными буквами, сделанная нервной рукой:

ДЛЯ КАПИТАНА ГАНДЖЕ

Рядом лежал телефон «Самсунг», – не скрыто ли в его электронном чреве, вдруг подумал капитан, решение загадки, которая не дает ему покоя, как привязавшийся голодный бродяга? Он снял форменную фуражку, бросил ее на кровать и повернулся к коллеге:

– Пино, иди к ребятам. Проверь, пожалуйста, чтобы они там ничего не пропустили…

– Конечно. Вы нормально себя чувствуете?

– Устал. До смерти.

– Понимаю. Ничего, все наладится.

– Да уж… наладится.

Бертеа вышел, и капитан остался один в конусе света от пыльного торшера. Сейчас бы лечь на кровать и уснуть. Он надел латексные перчатки, взял конверт двумя пальцами и открыл.

Листы бумаги.

Десятки листов, исписанные аккуратным мелким острым почерком, с сотнями исправлений и комментариев.

Где вы? Куда вы подевались?

Гандже начал читать и вдруг вспомнил, что все еще держит во рту сигарету, дым которой, как привидение, вьется в воздухе этой квартиры, где когда-то текла жизнь. Словно потерявшийся в темноте мотылек, он отчаянно нуждался в том, чтобы увидеть наконец свет фонаря.

* * *

Если вы читаете это письмо, значит, нас больше нет. Конечно, вам известна большая часть истории. Но только то, что лежит НА ПОВЕРХНОСТИ.

Я не знаю, почему решил адресовать написанное именно вам.

Все так запутанно.

Но разве в этом мире существует то, что нельзя назвать запутанным, ошибочным, непостоянным?

Свет. Темнота.

Любовь. Ненависть.

Надежда. Отчаяние.

Радость. Боль.

Равновесия нет, его не бывает.

* * *

Никогда.

* * *

Спасибо за то, что сделали для нас.

* * *

Темнота живая.

Она словно что-то обещает.

Светится.

Хуже, чем здесь, просто не может быть.

Не может быть.

* * *

В прошлом мы все совершали чудовищные ошибки. И часто выбирали неправильные дороги на развилках нашего жизненного пути.

Способность винить в этом себя – одно из проклятий человечества.

Жизнь может измениться в мгновение ока.

Ты опоздал на одну секунду, задремал на пару минут или пришел на миг раньше, – и твоя судьба повернулась невероятным образом. А все, что происходило до этого рокового момента, стало лишь туманным воспоминанием. На пути, изменить который мы не властны.

Знаю, идея простая и звучит банально, но…

Она должна лежать в основе любой религии.

На ней, как на святыне, должны воздвигать храмы.

Нужно, чтобы на улицах висели указатели, напоминающие нам об этой истине каждый раз, когда мы выходим из дома, не подозревая, сколь хрупки доспехи нашей уверенности.

Для меня этим мгновением стал короткий разговор с приятелем, которого я сто лет не видел, в каком-то захудалом супермаркете.

Для меня это мгновение стало концом сна, длившегося тридцать пять лет, проведенных на этой планете, и началом кошмара, затянувшего, как трясина, откуда я до сих пор не выбрался.

Это история двух последних лет моей жизни.

История, которую мне не хотелось бы рассказывать.

Но порой это единственное, что остается нам перед долгим расставанием.

* * *

Пару раз в день я спускаюсь в подвал, снимаю крышку люка и сажусь перед ним.

Сижу так часами, глядя вниз, в мудрый мрак темноты.

Когда ворошишь воспоминания, время летит быстро.

Иногда я нахожу в этом утешение. Порой мне становится страшно за жену, которая закрылась у себя в комнате в надежде раствориться, и я думаю, что будет с ней, с нами. Со всем миром.

Я потерял все, поэтому смерть меня не страшит. А жизнь перестала страшить уже давно.

Но меня пугает то, что находится между, пугают твердыни неопределенности.

* * *

До Рождества оставалось три дня.

Я смотрел в окно спальни и ни о чем не думал.