Уиронда. Другая темнота

Наш брак рухнул. Рассыпался на мелкие кусочки, оплетенный паутиной трещин. В семейное гнездышко прокрались две тени – осуждения и чувства вины. Элеонора больше не смотрела мне в глаза; каждый раз, когда я обнимал ее или просто касался, я чувствовал, как она напрягалась, словно съеживаясь в комок. Я знал, что упрек, который она бросила мне в лицо в новогоднюю ночь – как, черт возьми, ты ее потерял? – так и висит в воздухе, и в глубине души она всегда будет считать виноватым меня. И она права. Абсолютно. Я не смог защитить самое дорогое, что было у меня на свете. Не смог защитить Луну от безжалостных клыков темноты, не смог защитить свою семью от безумия этого мира.

Раскаяние не давало мне дышать. Порой не было сил даже встать с кровати, не говоря уж о выяснении отношений с женой. Да я бы и не осмелился оправдываться перед Элеонорой, потому что в глубине души знал: она права, и ее негодование можно понять.

Мы бродили по квартире, почти не разговаривая, как два незнакомца, которые когда-то любили друг друга, а теперь вдруг забыли, почему. Мы забирались под одеяло в полутьме спальни и проваливались в сон, даже не пожелав друг другу доброй ночи. О сексе больше и речи не шло, в новой жизни не было места для ласк и удовольствия.

Боль может объединить, боль может разъединить. В нашем случае она построила нерушимую стену.

Попытайся я что-то изменить, уверен, у меня бы получилось. Если бы мне удалось связать оборванные ниточки наших отношений, может, эта сущность в подвале не проявила бы себя… кто знает?

Но у меня не было сил.

Да простит меня Господь, но у меня действительно не было сил.

* * *

Как-то ночью я внезапно проснулся в холодном поту: мне показалось, что в коридоре кто-то ходит. На пороге спальни стояла Луна в полосках света от уличных фонарей, просачивающихся сквозь жалюзи.

Она смотрела на меня, но у нее не было глаз. Точнее, были, но они стали совершенно черными, будто зрачок расширился и занял собой все пространство, будто цвет больше не был цветом, а стал его отсутствием.

Отсутствием любви.

Я вспомнил, что в дурацких ночных программах о всяких мистических событиях так изображают инопланетян, этих маленьких существ с огромными глазами без радужки, которые ходят по улицам и похищают людей, чтобы выпытать у них секреты земного бытия и покорить человечество.

Бледными руками Луна прижимала к груди «киндер-сюрприз». На ее синюю курточку, испачканную землей, налипли листья. Лиловые губы едва заметно кривились, улыбаясь, а точнее, ухмыляясь с упреком и разочарованием. Это больше походило на судорогу, чем на улыбку.

– Лу, малышка… что ты тут делаешь? Ты вернулась? – спросил я, но она не ответила. Механическим жестом, не отрывая от меня взгляда своих ужасных глаз, она разделила «киндер» на две половинки. Послышался звук, как будто треснул и разбился сосуд, в котором теплилась чья-то жизнь – с таким хрустом собаки грызут куриные кости. Из «киндера» начал появляться сюрприз – темнота, темнее самой темной ночи, нечто среднее между жидкостью и газом; медленно-медленно она заливала спальню, заползала мне в нос, в рот, в пупок, в анус, не давая встать с кровати, не давая вырваться из моего рта крику, в котором смешались тысячи криков новорожденных, исторгнутых из чрева, потерянных детей, несчастных родителей и разделяющей их пустоты.

Я не проснулся. Эта вязкая темнота поглотила мое сознание, и на утро я не мог ничего вспомнить, только чувствовал в горле непривычный горький привкус желчи и гнилых каштанов.

Едва передвигая ноги, я дотащился до кухни, чтобы сварить себе кофе; потом, держа чашку обеими руками, побрел в гостиную и рухнул на диван. «Киндер» все еще лежал на столе, там, где я его оставил. Я пообещал, что открою его в день, когда снова смогу обнять Луну.

Но не стал больше ждать.

Поддавшись эмоциям, схватил его, снял фольгу и отделил друг от друга две половинки молочного шоколада.

Он оказался пустым.

Внутри ничего не было – ни игрушки, ни даже пластикового яйца.

Производственный дефект, подумал я, и в этот момент мне вдруг вспомнился сон – внезапно, как будто на голову вылили ведро холодной воды.

Сон о пустых глазах.

О вязкой темноте.

О расставании.

Это и правда был сон, только сон?

Там, внизу, шестью этажами ниже, тени в грязном люке уже были готовы праздновать победу?

* * *

Элеонора снова начала рисовать. Каждый день после завтрака уходила в свою студию. И закрывала дверь. Никогда раньше она этого не делала. А теперь часто появлялась только к ужину.

– Не хочу, чтобы меня отвлекали, – говорила она, прежде чем забаррикадироваться изнутри. – Мне нужно побыть одной.

Иногда я слышал, как она плачет или кричит. Пусть лучше ее гнев и отчаяние проявляются в крике или слезах, чем в ледяном молчании, воцарившемся в нашей квартире.

Иногда она ненадолго выходила из своего царства кисточек и страданий к шкафчику с ликерами.