Уйти нельзя остаться. Кризисы, выгорание, смыслы и ресурсы в кинопрофессии

Для меня, да и для многих других режиссеров кино равно созданию определенной среды, в которой вещи, написанные в сценарии, начинают жить своей не вполне прогнозируемой жизнью. Заранее делается другое: нужно изобрести стиль, который станет условием этой непроизвольной реализации характеров и мотивов, описанных в сценарии. Иначе мне совершенно непонятно, что такое, скажем, актерская игра. Это не так: ты ставишь актеру задачу, и он исполняет роль. Нужно создать поле для игры. Черт его знает, как это сделать. Своим настроением, светом, цветом, камерой, своим психическим присутствием заразить актера, и тогда в кадре может что-то случиться. Непроизвольно. То, что случается, — это не калька того, как ты видишь сцену в своем воображении. В том-то и дело, что именно в этом мистическая природа и смысл кино. Когда ты пишешь сценарий, у тебя есть предчувствие этого поля. А после того, как сценарий написан, проходит месяц, два, и ты понимаешь, что напрасно надеялся на драматургию, психологию, характеры. Чтобы что-то случилось в фильме, ты должен создать поле иными способами, отнюдь не драматургическими. На это уходит не то что время... Ты то теряешь контакт с материалом, то его находишь. Это долгий процесс. И я сейчас внутри него. Я специально сейчас уезжаю на месяц, чтобы обуздать уже готовый сценарий. Найти в нем подземные течения, зацепиться за его стилистический потенциал. Надеюсь, у меня получится.

Я не производственник, но я ничего не имею против производственников. Некоторые режиссеры могут снимать в год по четыре фильма. Я им даже завидую.

Кроме кино я занимаюсь еще и киношколой. Школа отнимает у меня даже не время — она лишает меня одиночества. Ощущение праздности необходимо пишущему человеку. Школа не позволяет мне быть праздным. Александр Моисеевич Пятигорский говорил, что человек — праздное животное. И, в принципе, еще и потому, что я грузин, я люблю эту праздность. А у меня ее как будто бы и нет. Праздность — это метафизическое «ничегонеделание». Я был недавно в Барселоне. На улице перед кафе в сиесту сидят загорелые мужчины. Мимо проходит девушка, и они ей хлопают. Они к ней даже не цепляются, она им не нужна. Я смотрел на них и думал: «Может быть, и я должен быть таким же! Сидеть среди них и ничего не делать. Пить себе вино и хлопать мимо проходящим девушкам. А я вместо этого занят делом».

В «Маленьком принце» есть человек, который все время занят делом. Все время что-то считает. А на самом деле — он не человек, он гриб. Так говорит Маленький принц. Это очень важно — не стать деловым человеком. Я этого очень боюсь, потому что в кино много всего от «дела». Есть еще такое слово «делец». Ты начинаешь хлопотать, то да се, и тихо и мирно в тебе что-то умирает. Так, что ты и не замечаешь. Что-то такое случилось с Блоком. У меня есть граница: иногда я вдруг ловлю себя на том, что слишком много занимаюсь делами, и тут же все бросаю к чертям. Слава богу, пока я это чувствую.

У меня нет никакого особого опыта взаимоотношений с киноиндустрией — ни негативного, ни позитивного. Но как-то я с ней все же взаимодействую. Есть киношколы в Москве и Санкт-Петербурге. Многие наши выпускники уже снимают кино. Они особые, своевольные, и я надеюсь, что они приносят свой внутренний хаос и, соответственно, приносят жизнь, именно то, в чем так сильно нуждается любая индустрия. Когда мы с Геннадием Костровым создавали киношколу, нам часто задавали этот ужасный стандартный вопрос: «Кем станет ваш выпускник?» Мы отвечали: «Никем», — подчеркивая тем самым, что мы играем в другую игру. И эта игра уже дает результаты. Сейчас наши выпускники снимают свои первые полнометражные фильмы. Мария Игнатенко представила «Город уснул» в Берлине. Уже готовы фильмы у Веты Гераськиной и Исмаила Сафарали, готовятся к сьемкам Игорь Поплаухин и Лена Ланских.