Укатанагон и Клязьма

Уже издалека собственная галактика показалась необычной, а уж он повидал их достаточно. Пришлось перебирать словесные формулы, встряхивать словарь и отбирать. Наконец нашел: аккуратная. Слишком аккуратная. А уж с конкретной маленькой цветастой каплей ближе к периферии, вообще возникала масса вопросов. Откуда взялась такая правильная форма и выверенные балансы? Всё подчищено. Что за странная стабильность, нарушающая общую вселенскую линию перемен и развития? Откуда столько степеней защиты? Хорошо, – подумал он, – масса вопросов со временем притянет массу ответов. Он приблизился и оглядел Земное хозяйство – и тут удивление стало перерастать в умиление: такого живого, наполненного суетой и беготнёй зелёного зоопарка, фантастического изобилия шустрых существ невозможно было представить, это казалось за гранью возможного. Это была чья-то колоссальная работа. О Укатанагон, великий и прекрасный! Кодированные дискретные существа, распадающиеся и собирающиеся самостоятельно, чудо какое-то! Такие уязвимые, мимолётные и милые! До смешного настырные! И воинственные, и уморительно упрямые в своих детских фантазиях, готовые из-за какого-нибудь пустяка миллионами распадаться и возрождаться! Этот крохотный планетарный театр был так тщательно воплощен в деталях, что его охватил восторг: это было его, вся эта прекрасная жизнь, домашняя и близкая, была его, он всё тут понимал! Он вспомнил своё презрение и брезгливое отвращение ко всему живому – и ему стало стыдно. Как же нелепо было требовать чего-то от величайшего парка, от эксперимента, гениального заповедника, вольера – назови как хочешь это чудо величественной мысли и труда! Когда ты сам плаваешь в этом аквариуме, когда ты внутри, ты не можешь видеть всё точным глазом, с правильного ракурса! Но уж если тебе повезло встать в стороне, не жди что рыбки будут соответствовать каким-то твоим брезгливым представлениям, а то давай лезь назад, поплавай ещё внутри вместе с ними. Не важно, что рыбки могут напридумывать и поставить законом над собой, пусть пишут свои каракули на заросших стенках аквариума – одно это уже достойно восхищения! Позор! Ему было ужасно стыдно: глобальное перемешивание размечет со временем этот мирок без всякого сожаления, и только при бесконечном везении какие-нибудь остатки и крохи этой жизни могут уцелеть в медленно бушующем океане Вселенной. Относиться вот так: О, как прекрасна эта Рыба! Люби, ухаживай и чисть, чисть, чисть этот аквариум! Смотри, любуйся и цени пугливый трепет молоденькой цивилизации, борьбу новых смыслов и старой инерции… Ему захотелось посмотреть на своих девчонок в их меняющихся годах, на мать и отца, на Лену – на всех боковым, не пристальным, не проникающим в глубину глазом, не залезая и не вмешиваясь в детали их жизней, просто любуясь. Он быстро отыскал всех, смотрел на них и без конца восхищённо смеялся: так все были хороши, когда были разумны, а ещё лучше, когда неразумны, небрежны или агрессивны, во всех своих человеческих проявлениях девочки и жена, родители и друзья вызывали у него чувство непреходящего восторга: прекрасны! прекрасны! Вот ведь: когда не чувствуешь человека – думаешь о нём неправильно, а не думаешь о человеке – чувствуешь его неправильно. Хотелось крикнуть им, чтоб знали там, у себя, поняли и ценили: «Это рай! Это у вас рай! На том свете считают, что рай у вас на этом!!» Посмотрел на Таню, на её жизнь, семью – на узкую и тёплую полоску человеческих жизней, которую он, чужой и совершенно уже не человек, тем не менее, понимал своей хорошенько промятой когда-то человеческой частью. Очень хотел чем-то помочь Тане. В события вмешиваться было нельзя, ну разве чуть-чуть, в двух коротких точечных моментах, и ещё чувствительности, трезвой зоркости, что-то вроде интуиции, с рождения – это будет ей полезно…

Теперь можно было посмотреть и на самого себя. Пора, хватит медлить. Глаз должен стать пристальным – и стал… но нежелание смотреть на себя никуда не делось – потребовалось стать острее и жёстче – и наконец получилось, а потом пришлось ещё добавить остроты…

Стало тяжело.