Укатанагон и Клязьма

Смотреть, как на других, не выходило, возникал какой-то добавочный пронзительный пульс. Что это? Позорный страх перед этим остриём? Недаром он всё время избегал этого человека, который звался Константином Картушевым – и он отодвинулся. То есть попробовал отодвинуться, чтобы посмотреть издалека, так, как смотрел на гибель звёзд, планетных систем и целых галактик – легко, не как на катастрофы, а как на естественный ход событий, включив голубой, охлаждённый перспективой, взгляд со стороны, с далёкой орбиты – и его вдруг, как на резинке, притянуло назад, в ту же, обращённую на самого себя, точку: другого выхода отсюда не было, именно таким образом пролегала дорожка отсюда. «Ладно, – сказал он, – пойдём по этой дорожке, раз она – это что-то такое очень важное. Давайте разбираться, хотя там всё точно то же самое, как у миллионов других людей, это нужно учесть». – Это ты к кому сейчас обращался?» – спросил он, улыбнувшись, у самого себя, – кому нужно будет учесть? Нужна только честность и принципиальность. Давай, вперёд, какой бы ты там не был хороший-нехороший»… Он смотрел – и концентрированная горькая дрянь полезла откуда-то в горло. Вокруг Константина Картушева, того, на земле, который теперь был у него в центре событий, в центре цветной, бьющейся сетки связей, всё прояснялось самым тяжелым образом. Боже мой, это была последовательная жизнь какого-то животного, хитрого всей своей натурой, сутью и физиологией, цепкого эгоистичного животного, научившегося говорить, читать, писать и играть на музыкальных инструментах. Настоящая подоплека поступков и мыслей поражала… просто поражала… Боже!! нет, он не согласен с тем, что всё вот так примитивно. Но даже пусть, пусть, даже это не главное, главное было другое, главное, что он так на всё влияет, на всё и на всех. Очевидно ведь, что влияние преувеличено, сильно преувеличено и поэтому выглядит определяющим для окружающих, вполне взрослых и самостоятельных людей. И от этого делается отвратительным. Ставить его в центр – это очень большая неточность, просто потому, что у него как раз всегда был принцип: не влиять. Никогда ни на кого не влиять, у каждого ведь есть своя голова. У него своих грехов хватает, он оправдываться не собирается, но ответственность за каких-то случайных, мимолётных – пусть сами за себя отвечают… и оттенки, в которые окрашены эти его связи, они именно поэтому такие страшные и странные. Он стал прослеживать причины собственных, узнаваемых им поступков, прослеживать до самой глубины, то есть до физиологии, до работы отдельных органов, вслушивался в слова и интонации, читал помыслы, потом пошёл ещё глубже, туда, откуда шли изначальные импульсы – и был совершенно обескуражен: да, там плотский мир и плотские импульсы, у всех, у всех людей, но он усугублял, усиливал их. Отношения с женщинами… это что-то зоологическое в самой своей основе. А потом его поразила ещё и лёгкость, с которой они могли быть другими: достаточно было одного спокойного слова, одного, вместо скрытного протягивания двусмысленной нити, по которой потом перетекает возбуждение, фиксируется, нарастает и провоцирует сцепление плоти. Работа молекул и химии помогала конструировать эти отношения, потом, она же, близость сменяла одиночеством и новыми отношениями… А где же его доброе и жертвенное? где доброта? он же всегда знал, что он добрый, и где полезное для других, когда он ничего для себя не хотел, не требовал? «Рай вперед и рай назад» – закрутилось в голове, – что за «рай назад»?.. про Таню, что ли?.. сейчас… вот она… В свои двадцать два такая была открытая и пронзительно разумная, от покупок до принципов, на которых хотела строить семью и отношения с мужем, то есть с ним – всё заранее продумала, но скрывала, смешная. Он тогда сразу почувствовал эту её природную близость к небесам. Мимо этого он и не смог пройти, на самом-то деле, да, на самом деле поэтому с ней и остался на её беду. А любовь? Да, была, но с другими тоже была любовь. А эта её идеальность, такая небесная подсветочка, стала потом казаться ему искусственной – и уже, господи, как быстро, как быстро стала неприятна, как что-то специальное, и это мелькавшее у него не отвращение даже, а отвращеньице, которое подозревалось ею: промелькнет оно – и она замолчит, сидит и смотрит в точку… извела в себе – для него, для него – эту небесную примесь… Вот здесь ещё она на практике, на вечеринке в малиновом актовом зале, уже влюблена, это её третий курс. Трепетала, когда они поцеловались, а при этом, ах ты, господи, оказывается, хотела лизнуть его мокрую холодную щеку. «Может, завтра вечером увидимся, Костя?» – а он прикидывал, стоит ли связываться с ней… потом редкие свидания… и вот август, около полукруглой левой башни «Золотых ворот» она берет у него цветы и говорит: не хочу никаких обжиманий и постелей, мне подходят только серьёзные отношения. Он молчит, улыбается и смотрит на нее. «Ну, пока?» – постояв, говорит она, потом смотрит зачем-то налево и идёт направо, делает пару шагов и громко: «Спасибо за цветы, очень люблю фрезию…» Потом они первый раз у неё дома, днём, в самую жару. Она пригласила, а он спросил, к чему готовиться, форма одежды, родители? Оказалось, что никого не будет.