Уход

– Ну кончайте, пацаны, – перебил Мишкин. – Так и до драки недалеко. Пришли к умирающему, а дело к бою идет.

– Женя, ну что ты меня терзаешь! – отреагировала на слово «умирающий» Галя, до этого оппозиционно молчавшая, отвернувшись к окну. Разговор казался ей неуместным, и в душе она совсем не хотела связывать Женину болезнь и дурацкий бесплодный еврейский вопрос. – И что нам, вам евреи. Вот Толя же хотел про русскую историю.

– Правда, Толь, ты ведь начал про Алексея Михайловича. Думаешь, если я помираю, так мне уже и неинтересно? Мне и там будет интересно. Даже в аду. – И Мишкин засмеялся.

– Ад – это вздор, – немедленно возразил Анатолий. – Если есть ад, то, стало быть, Бог мстителен, а этого не может быть. Бог – это любовь.

– Вот буду там и все узнаю. Только как тебе передать?

– Ну, кто когда помрет, неведомо никому.

– Правда, ребята, Жень, кончайте, – снова встряла Галя. – Это я сейчас помру.

– Ладно, ребята, продолжайте без меня. Когда дойдет наш друг до евреев России, свистнете. – И Борис, расцеловавшись с Женей и со своим вечным оппонентом, пошел к двери, которая как раз открылась, впуская Олега и Алексея.

– Ба! А я уходить вздумал, – приветствовал Борис друзей-профессоров. – Теперь никогда. Наконец-то пришли настоящие профессионалы, с которыми спорить не смею.

Борис вновь уселся рядом с Толей и даже приобнял его, вроде бы показывая, что на самом деле все о’кей, если, ссорясь и ругаясь десятилетиями, все-таки относится друг к другу вот так. Алексей с Олегом тоже преувеличенно ерничали и шумели – вполне в тон сегодняшней ажитации Бориса.

И действительно, как правильно вести себя в сложившейся ситуации? И сам Женя знает, что умирает, и все вокруг. Знают больше, чем хотелось бы самим… А в самом деле, как? Как говорить, сидеть, смотреть, есть – при человеке уже обреченном? Собственно, мы все обречены изначально. И знаем это, но главное, слава Богу, не знаем когда. Потому, как правило, и не готовы к переходу… Переходу, уходу, перевоплощению? – кто ж знает. Хоть бы раз кто-нибудь вернулся да хоть чуточек бы приоткрыл эту вечную и, может, самую стабильную завесу над тайной бытия… Или небытия?

Наверно, надо бы вести себя в соответствии с тем, что происходит. Но мы трепещем перед этим самым главным нашим незнанием. И потому-то излишне фальшивы, развязны и беззаботны. Или слишком циничны и наигранны – слишком бравируем печальной правдой, бессмысленно неся ее наперевес – не смиренно как крест, а воинственно как штык. Да, правда жестока и приносит страдания, и ложь уменьшает страдания, зато убивает и тело и душу. Деликатность, такт – порой фальшивы. Искренность – нередко жестка и жестока. А то и просто некстати – не ко времени, не для собеседника. Вот и выбери себе позицию рядом с умирающим…

Наверное, самое страшное в смертном приговоре – вовсе не объявленная грядущая смерть (это-то у всех), а указание срока, а то и даты, когда уже ничего больше не будешь узнавать. Не узнаешь никогда, что с твоими детьми, друзьями, семьей, обществом, в котором ты жил, делом, которым ты занимался и которое, может быть, тебя и сгубило. Что дальше-то? Что там, за поворотом?!

Женя усмехнулся… чему-то… И закурил. Никто, даже Галя, не замахал негодующе руками.

Олег вытащил из кармана бутылку: «Столичная», большая редкость в то время. Водка была полузапрещена. Да и добыть ее проблема. Не купить, а именно добыть.

– Где достал? – оживился Борис.

– Или ты забыл, что имеешь дело с медициной?

– Жизнь продолжается… – начал было Боря и осекся.

Кто-то бросил на него недоумевающий взгляд, кто-то – осуждающий, кто-то – удивленный. Но все это мимолетно, чтобы Сам не заметил.

– Жаль, не для меня сегодня выпивка, – усмехнулся Женя. – Все ж желтуха была.

И все с ажиотажем включились в научную дискуссию: стоит ли пить после желтухи и если да, то когда можно это себе позволить. Впрочем, спорящие лишь заглушали неловкость от сомнительной реплики Бориса. А Мишкин-то, похоже, никакого внимания не обратил ни на саму реплику, ни на споры.

Он оставался всё тем же, каким друзья знали его много лет. И всё же менялся – неотвратимо и необратимо. Иногда становился невыносимо вздорен, высокомерен. Не так давно сказал кому-то из коллег, что обол за щеку уже положил – дескать, загодя все нужно делать. Гость не понял, переспросил. Мишкин вспылил, почти выкрикнул в раздражении: «Вы вообще читали хоть что-нибудь?! Хотя бы Куна? Прочтёте и доложите. А я отметку выставлю. Пока – двойка!» Так свысока он еще никогда не говорил – тем более с подчиненными. Так что обол за щекой в клинике запомнили, а там уж и выяснили, что это за штука. Оказалось (да многие ведь со школы знали, да подзабыли), что обол за щеку в Древней Греции клали покойнику – плата Харону. Только с таким условием загробный лодочник переправлял усопших через Стикс, в царство смерти…