Уход Толстого. Как это было

Он протянул мне руку, взял мою и сказал: „Вот и конец… и ничего…“ — и стал все тише и тише дышать. Я думала, что пришли последние минуты. Хотела встать, чтобы позвать доктора, но он меня придержал за руку. Потом пришел Семеновский и впрыснул камфару. Через несколько минут он энергично приподнялся, так что мы за ним подняли его подушки, почти сел и вполне внятным голосом проговорил: „Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва…“. Последние слова были сказаны уже слабее, и сейчас же после этого он впал в забытье»[264].

Из «Яснополянских записок»

Душана Петровича Маковицкого

(Продолжение)

6 ноября

«Среди дня начали пускать кислород. Л. Н. позвал: „Сережа…“ — и говорил что-то, чего нельзя было понять. Так как тяжело дышал, пускали кислород вблизи него.

Л. Н. спросил:

— Что это?

— Кислород, чтобы легче было дышать.

Л. Н. неохотно дышал, много раз просил прекратить.

Пьет порядочно молока и воды. Выпил 100 гр. жидкой овсянки с одним желтком и 120 гр. молока. Делали инъекции камфоры, от икоты клали мешки с горячей водой на желудок.

Л. Н. просил: „Оставьте меня в покое“.

Страшно мучила Л. Н. весь день икота.

В 6 часов вечера после продолжительной икоты, отрыгивания, которое не дало ему отдохнуть, Л. Н. в полузабытье говорил слова, фразы — иные понятно, иные нет: „Совершенно бесполезно“, „Глупости“ (о медицинских приемах?).

Потом произнес:

— Я очень устал: не хочу теперь думать.

[6 ноября. 6 часов вечера

Официальный бюллетень:

„Температура 37,9; около 2 часов дня был припадок резкого ослабления сердечной деятельности, продолжавшийся около 20 минут. К вечеру деятельность сердца улучшилась; сознание ясно. Щуровский, Усов, Никитин, Беркенгейм, Маковицкий, Семеновский“[265]]

Сегодня ходили за Л. Н. больше Владимир Григорьевич, А. П. Семеновский и я. С Чертковым очень хорошо. Он в самые тяжелые минуты не теряет спокойствия; и не разговаривает и ничего не спрашивает Л. Н.

К вечеру самочувствие несколько лучше; сделано впрыскивание дигалена, затем камфары. Л. Н. попросил есть. Выпил в течение вечера три маленьких стаканчика молока и съел немного овсянки. Сознание у Л. Н. было вполне ясное.

Но к концу вечера усилились икота и одышка.

Вечером, от 10 до 12-ти, когда было ему труднее всего, когда места себе не находил, когда дыхание с 40 участилось до 50, несколько раз ложился на левый бок, наклонясь (скрючась) сильно вперед; несколько раз откинулся сильно назад, так, что мог выпасть.

Перед полуночью, употребив много сил, он быстро сел. Чертков, стоявший между правой стороной кровати и стеной, поддержал его сзади. Тяжко-тяжко дышал 50 раз в минуту. Л. Н. сидел так с четверть часа со спущенными ногами. Потом перегнулся вперед, спустился до 45°. Голова повисла, но не совсем сильно.

Тут никто его не держал: Л. Н. не желал. Глубоко стонал и дышал; так пробыл с полторы минуты. Потом приподнял голову и плечи, посидел прямо, голову несколько назад закинул и сказал (в голосе вздох удушия и страдания):

— Боюсь, что умираю.

Движением головы и корпуса показал, что хочет лечь. Лег и все очень трудно дышал. Откашлялся с глубока, но не выплюнул, а проглотил.

— Ах, гадко!

Поднялась икота.

Л. Н. не находил себе места.Опять резко сел. Говорил с передышкой, то бормоча, то понятнее. Я понял эти слова:

— Сережа… истину… я люблю много, я люблю всени (всех? Л. Н. иные слова не выговаривал точно).

Дышал страшно тяжело, к тому же отрыжка.

Л. Н.: „Ах, гадко!“»[266].

Из воспоминаний Александры Львовны Толстой

(Продолжение)