Уходила юность в 41-й

встала, крепко стиснула вдруг мои плечи.

— Знаешь, я боюсь! — голос Груни почти сорвался на крик: — Я боюсь за тебя!

Ну что же ты молчишь, миленький?!

Прильнула ко мне сильной девичьей грудью, и я почувствовал, как гулко бьется

Грунино сердце. Но опешил и, не владея собой, откачнулся в сторону.

Она пошла от меня, не оглядываясь. Удаляясь, становился тише перестук

Груниных туфелек. Я видел, как она опустила голову. Груня плакала. Но может, мне так

показалось?..

На ступенях вокзала меня встретил Пожогин, улыбнулся:

— Наконец-то! Ах мне это расставание-провожание!

— А ты разве не был в городе?

— Зачем, у кого? — и протянул нараспев: — «Я еще покуда холостой!»

Это была строчка из «Поднятой целины» — оперы, которую накануне, перед

отъездом, нам показали заезжие артисты.

— Пошли на перрон. Все наши там. Поезд уже на подходе...

2

Наше курсантское житье с первых дней учебных занятий было тревожным и

изнуряющим. Еще не успели обновить обмундирование, как вдруг объявили общее

построение. На плац вышел весь личный состав. Выступая на митинге, начальник

училища комбриг Журавлев заявил:

— Все больше и очевиднее, товарищи, что вторая мировая война становится

фактом. Германия напала на Польшу. Государство чванливых и надменных шляхтичей

разваливается на глазах. Бездарные польские правители бросили свою страну и свой

народ на произвол судьбы, на растерзание захватчикам. На востоке Польши двадцать

лет гнули спины на панов миллионы наших единокровных братьев — украинцев и

белорусов, отторгнутых белопольскими шляхтичами от своей родимой земли. Теперь к

ним идет освобождение. Красная Армия выступила в поход за освобождение народов

Западной Украины и Западной Белоруссии! [14]

Комбриг переждал, пока стихнут дружные аплодисменты, продолжил:

— Вместе с тем нельзя не учитывать обстановки, которая складывается на западе,

на нашей новой границе. Мы должны быть всегда начеку, оберегать свою родную

страну. Особенно обращаюсь к молодым курсантам. Легких дорог не ищите — их на

воинской службе не бывает. Каждый должен быть всегда готовым открыть

артиллерийский огонь по буссоли 15—00 или 45—00.

Это он о наводке основного артиллерийского прибора в сторону опасных очагов

войны — фашистской Германии и империалистической Японии, угрожавших мирным

народам. Наш начальник ни словом не обмолвился про договор о ненападении между

нашей страной и Германией, который был заключен менее месяца назад и о котором

еще ходили разные толки.

На другой день стало известно, что мы ежедневно будем заниматься по

одиннадцать — двенадцать учебных часов, не считая времени на самоподготовку.

Замела, завьюжила зима. Труднее стало на занятиях в поле, в артиллерийском и

автомобильном парках. И вдруг — война с белофиннами. Заговорили о «линии

Маннергейма», неведомой до сих пор. Узнали, что в гарнизонном госпитале на улице

Каляева появились первые раненые и обмороженные.

Этим отнюдь не ограничилось наше соприкосновение с событиями на далеком

Карельском перешейке. В один из дней по улице промаршировали курсанты пехотного

училища. Одна рота, другая...

Мы прильнули к окнам, с любопытством рассматривая своих сверстников-

пехотинцев. Они шагали в шлемах-буденновках, на которых припорошенные инеем

штыками торчали острые шишаки. На плечах в такт шагам колыхались лыжи. В глаза

бросались лейтенантские кубики на петлицах курсантских шинелей.

— Значит, внеочередной выпуск, — тихо проговорил стоявший рядом со мной

Павел Побережный. — Не иначе, как туда, на Карельский.

— И нас могут так! — горячо воскликнул задиристый Грант Габрилян. — Па-

анимаешь, по кубарю в петлицы и — будь здоров. Скажи, Павка, а?

— Помолчи, — ответил Побережный. — Научись сначала не путать буссоль с

угломером...

— И соплей на турнике не виси, — добавил Василий [15] Пожогин, отлично

крутивший на перекладине «солнце».

Роты пехотинцев, между тем, вышли на перекресток и повернули в сторону

вокзала. Бравурно гремел оркестр. Вслед строю смотрели горожане, столпившиеся на

тротуарах.

Младшими лейтенантами, как соседи-пехотинцы, мы на Карельский не попали.

Но без наших 203-миллиметровых гаубиц там не обошлось. За ними прибыла группа

старших командиров в полушубках и непривычных для нашего глаза шапках-ушанках.

Гости с Карельского утверждали, что отныне ушанки заменят островерхие шлемы. Это

будет зимний головной убор для всей нашей армии.

Ну и досталось нам в те зимние дни! Приехавшие командиры оказались

дотошными и на редкость придирчивыми людьми. Осматривая и проверяя наши

гаубицы, они интересовались каждым винтиком. Часто обращались к хмурому,

коренастому полковнику, своему начальнику, докладывали о замечаниях и претензиях.

Тот распоряжался: «Испытать в действии!» И вновь звучали команды: «К бою!» На

жгучем морозе стыли лица, немели руки.