Уходила юность в 41-й

карцера — тоже пулемет. Слева — у складов — часовые. Но мы должны перехитрить

врага!

За калиткой уже проще. В саду несколько домов, где до войны проживал наш

комсостав с семьями. Теперь, по моему убеждению, дома пустуют. Я сказал все.

Вопросы? Нет. Во всякую секунду нашей операции чувствуйте, что мы — на своей

земле. Это — ох какое подспорье! [154]

Сейчас — два часа на отдых. Подъем по моему сигналу.

Мы улеглись. Конечно, никто не заснул. Что будет, что нас ждет? Избавление или

смерть? Иного не дано. И хорошо, если сразу убьют. Вспомнился тот день на плацу,

встал перед глазами тот капитан-танкист...

Два часа пролетели как один миг. И вот наш вожак подошел к двери, поколдовал

своей проволокой, мы услышали, как тихонько стукнул о пол крюк. Итак, началось!

Но вдруг за стеной звучно хлопнула дверь, послышались шаги, они приближались

вместе с бравурным посвистом. Это шел охранник. Мы замерли в оцепенении: неужто

гитлеровцы узнали о наших намерениях? Может, нас все-таки выдали? Невольно

оглянулись на интенданта, тот даже не шевельнулся в своем углу.

Свет уличного фонаря заглянул к нам в камеру, и я видел, как, приподнявшись на

руках, будто струна, напрягся Озеров. Конечно, готовился к нападению.

Через щели «глазка» мелькнул и сразу погас свет фонарика. Вот он вновь

вспыхнул у нашей камеры. Охранник что-то пробормотал. Крюк лязгнул о петлю.

Дверь снова была на запоре. Шаги удалялись. Хлопнула дверь, и все стихло.

— Пронесло! — облегченно выдохнул Озеров. — Это унтер, шеф карцера. Тот,

что с палкой тогда. Проверил свое хозяйство перед попойкой. Все, ребята, нормально.

Еще часок, и — дай бог нам удачи!

Озеров встал, пробрался к двери, и через минуту, как и в первый раз, крюк чуть

слышно стукнул об пол.

— Подъем, товарищи!

Мы встали на ноги, двинулись к двери. Из угла послышалось:

— Я, ребятки, не пойду. Боюсь. Я останусь.

Леонид шагнул к интенданту:

— Ты что, подлец, задумал? Мы за дверь, а ты тут шум поднимешь? Нашей

казнью жизнь себе купишь? Сгинешь, гад, раньше нас!

В руках Озерова зазмеилась проволока.

— Не надо, друг, не надо! Идите с удачей. Вот, пригодятся на воле, — ужас

мелькнул в глазах интенданта. Он дрожащими руками протягивал Леониду пачку денег.

На миг задумавшись, Озеров махнул рукой:

— Отступать нам некуда. Оставайся, трус несчастный. [155] Деньги себе оставь.

Откупаться придется. Айда, хлопцы!

Широко, по-хозяйски, растворил дверь. Мы — за ним. Леонид подошел к.

соседней камере, снял засов, открыл вход: «Кто с нами — выходи!» Узники-соседи

словно только нас и ждали. Собрались моментально. Лишь один, тучный мужчина,

замешкавшись, возился с обувью. «Быстрей!» — командовал Озеров. «Он босый,

бумагой обертывает ноги», — пояснил кто-то.

Когда из коридорчика мы вышли в большую комнату, то увидели, как по бокам

наружных дверей светятся окна. Озеров сказал с досадой: «Вот, черт, этого я не

предусмотрел!» И к нам с Василием: «К окнам! Смотреть и слушать в оба!

Предупредить, если будет смена караула или вообще кто пойдет!»

Я прильнул к правому окну, Гуляев — к левому.

Бесшумно перенесли стол к двери. Озеров сказал: «Выберемся — и на север, к

Ковелю, в леса! Я там в погранкомендатуре служил, знаю места. Ну, товарищи, по

одному, не задерживаясь. Смелей!» Василий подскочил ко мне: «Идем вместе. Кто

выйдет первым — ожидает. Так?»

Кто сказал, что из концлагерей будто легко было выбираться, как из чужого сада,

куда мы мальчишками пробирались за яблоками? Нет! В фашистских концлагерях,

будучи безоружными и истерзанными, наши люди вели борьбу с беспредельно

злобным, до зубов вооруженным, коварным и расчетливым врагом. Этому злу надо

было противопоставить и страсть решимости, и трезвый расчет, и беззаветное

мужество.

Увлекшись наблюдением, я не заметил, что в комнате остался один. Мои

товарищи перешли через дорогу и один за другим скрылись за калиткой в саду.

Я торопливо запахнул плащ-палатку, просунул руки и голову в открытую фрамугу

и сполз за дверь, больно ударившись плечом о цемент. Вскочил на ноги, выглянул в

приоткрытую наружную дверь. Вокруг — ни души. Лишь искрятся, падая, снежинки,

засыпая следы, что вели к калитке.

Подойдя к калитке, я дернул ее, но она — ни с места. А вокруг светло, как днем,

лишь высокий забор бросает наземь короткую тень. Долго так отсвечивать, понятно,

нельзя. И... побрел я назад, к дверям в карцер. Глядя на следы, которые засыпало

снегом, размышлял: что ж делать? [156] Вмиг представилось, что будет утром, или,

может, раньше... Нет, попробую вновь толкнуть калитку!

И вот я опять шагаю через дорогу. Трясу калитку из последних сил, но она как

приварена. Может, ребята закрыли ее с той стороны?

Неожиданно услышал за спиной голоса. Скорее инстинктивно раскинул крылья