Уходила юность в 41-й

большие хворости навалились на меня и, чтобы избавиться от них, понадобилось около

двух месяцев.

И вот наконец-то я встал на ноги. В тот день хозяин долго возился с дровами, а

потом отправился в клуню, где тяжелым цепом взялся обмолачивать хлебные снопы.

Вечером он засобирался к соседу покрутить зерно на ручных жерновах. Я навязался в

помощники.

В тесной хате было шумно. Сосед жил с многочисленной семьей, которая вся

оказалась в сборе. Чадила на припечке лучина, и в полутьме как-то особенно зловеще

выглядела физиономия Гитлера на плакатном портрете, висевшем на стене рядом с

иконами. На нем было написано: «Гитлер-вызволитель!» Дядька Михалко, обратившись

к хозяину, попросил:

— Дай его мне. В своей хате повешу. Слышал, что гости из ландервиртшафта

пожалуют ко мне, своему леснику.

Лесник, складывая портрет, мурлыкал себе под нос: «Вызволил ты нас от млынов,

керосина и штанов!»

Вдвоем размололи зерно быстро. Когда возвращались по полю домой, дядька

Михалко достал портрет из-за пазухи, порвал на мелкие кусочки и развеял их по ветру,

[159] говоря: «Еще возле икон поместился, босяк недоношенный!»

Не раз я замечал, что дядька Михалко присматривался ко мне. Как-то даже

пытался вызвать на откровение:

— Скажи, ты боец или...

— Ну да, рыл окопы...

— Вот только мозоли, вижу, быстро от лопаты сошли. Чудно!

На другой день после помола хозяин позвал:

— Идем, до завтрака поработаем.

Едва переступили порог клуни, он плотно закрыл ворота и, перемежая

украинский язык с русским, взволнованно заговорил:

— Бачу, ты хлопец не якись вертихвост. Так знай: наши ворогов от Москвы

турнули. Помнишь, как-то в недилю уезжал я в город на рынок? Там разом с иншими в

лагерь военнопленных наведался. Ох, бедуют там хлопцы! — Он вздохнул и умолк на

минуту. — И вот один из свеженьких, раненым взятый, гомонил мне через проволоку:

дескать, тикают германы без огляду, танки и гарматы бросают. А он вот попал в беду,

поранен, без памяти был. Я им, бедолагам, все, что выменял и не успел выменять, отдал

— съестное, кое-что из одежи. Ты только старухе смотри ни слова! Ведь как она всегда

сокрушается, на тебя глядя! У нас-то сынок тоже на войне проклятой!..

Хозяин выглянул за ворота, а потом вытащил из потайного места бутылку с

прозрачной жидкостью. Крякнул, распечатывая:

— Специально, на добрый случай берег. Теперь настал он. Давай, сынок, за

Червону Армию, за вас, наших хлопцев, чтобы вы выстояли и победили супостатов!

Дай вам бог и нам вместе с вами побольше таких радостей!

Выпили. Тут, в клуне, я и признался дядьке: мол, никакой я не окопник, а

лейтенант Красной Армии и должен быстрее вновь стать бойцом фронта. Он засмеялся:

— Ох, обхитрил, смотри-ка! Я, выходит, не разумел, кто ты!

И посерьезнел:

— Ты поберегись! Как пойдешь на восток, к нашим, знай, что по пути всякую

сволоту встретишь. Какого-нибудь батьку Бульбу, чтоб ему... Инператор ракитненской

каменоломни! [160]

Через неделю я распрощался со своими добрыми хозяевами. Долгими и трудными

дорогами шел я по войне, но дядьку Михалко всегда берег в своей памяти. В

послевоенное время решил узнать, что с ним стало. Из Мизочского райкома компартии

Украины пришло сообщение о том, что «Михаил Лещук как советский активист в

январе 1944 года бандой буржуазных националистов-оуновцев насильственно уведен в

лес, откуда не вернулся...»

А тогда я держал путь на север, пробираясь к Пинским болотам, чтобы потом

повернуть к Днепру.

Иду к партизанам

1

Издалека было слышно, как шумит Припять. Я в какой-то деревне, но по сторонам

ни хат, ни людей. Лишь черные от копоти печи на пепелищах. Два аиста, сидя на

тележном колесе, пристроенном на высокой ветле, тревожно хлопают крыльями.

Может, думают о том, оставаться ли им теперь на старом, годами насиженном и вдруг

безжалостно разрушенном гнездовье или искать новый приют?

Замечаю в сторонке шалаш. У входа в убогое жилище сидит босоногая девочка.

Ей лет десять. Длинные грязные волосы уже давно, видно, не расчесывались.

Платьишко заношено. Девочка испуганно отозвалась на мой зов, вглядевшись в меня,

успокоилась и заговорила поспешно, хотя я ни о чем ее не спрашивал.

Оказывается, сюда фашисты не заглядывали до сентября. А когда приехали, то

стали стрелять из автоматов свиней, собак, ловили кур и гусей, отрывали им головы и

тут же обрывали с тушек перья.

Под вечер немцы ушли. Они угнали десятка два коров.

Через час, когда уже сгустились сумерки, где-то далеко из лесу донеслась

стрельба. А ночью деревня огласилась жалобным, просительным мычанием. Буренки

возвратились домой. Хозяйки, смеясь и плача, ласково гладили кормилиц. Шептались,

будто немцев перебили партизаны. [161]

Таня — так звали девочку — жила с матерью и младшим братом Толей. Отец, как

только началась война, ушел вместе с другими односельчанами в районный городок