Уходила юность в 41-й

плащ-палатки в стороны, плотно прижался к холодным доскам. Ко мне приближались

два немца. В куцых мундирчиках, заслонившись воротниками от снежинок, они о чем-

то увлеченно говорили. Прошли в двух шагах, но меня, к счастью, не заметили.

Вновь схватившись за калитку, я рванул и едва удержался на ногах. О радость!

Калитка открылась. Видно, набухшие от мокрого снега доски сковало морозцем.

В саду следы моих друзей были глубже. Здесь снегу больше. Дорога шла под

уклон. Попался кусок бумаги. Не иначе, как у того, босого, оторвался. Сад кончился и

передо мной вновь возникла преграда — еще забор! Выглянул из-за него и тут же

пригнул голову. Возле самого забора пролегала узкоколейка. Прямо против меня на

полотне стояли двое немцев. Очевидно, наружный патруль. В щель было видно, как не

спеша солдаты удалялись влево по рельсам. Забор высотой больше полутора метров я,

обессиленный вконец, преодолевал мучительно долго. Истертые резиновые подошвы

тщетно скользили по намокшим доскам. В конце концов мешком перевалился через

забор и перебежал узкоколейку.

Опять перед глазами возникли спасительные следы. За спиной, где во мгле

растворилась городская окраина, лаяли собаки. Было очень холодно, зато как вольготно

дышалось на свободе! След вел к какой-то усадьбе, что островком темнела в

бескрайнем белом поле. Вскоре я вошел в небольшой садик и вдруг с испугом ощутил,

как кто-то схватил меня за руку. «Идем в хату, — сказал мужской голос. — Там твой

товарищ». Вошли в жилище, и в полутьме я увидел, как мой Василий, сидя за столом,

аппетитно ест, а перед ним стоит женщина, по всей видимости, хозяйка. Она молится и,

всхлипывая, вытирает глаза...

Надо было быстрее прощаться с гостеприимными хозяевами хутора и уходить

дальше.

Василий все отмалчивался на мой вопрос: куда же девались остальные товарищи?

Наконец, обозлившись, [157] сказал: «Я просил их подождать тебя, а Леонид отругал

меня. Они пошли дальше, я остался ждать. Не мог тебя оставить одного...»

Наступило утро. Стоял крепкий морозец. Снег уже не шел. Мы таились от

людских глаз — опасались погони.

Где-то за полдень, когда мы с Василием шли по проселочной дороге, в северной

стороне услышали отдаленную расстоянием стрельбу. Остановились, прислушиваясь.

Неужели стреляли по ним, нашим товарищам? Их ведь больше, они заметнее. Мы

невольно ускорили шаг, увидев впереди лес. Там нас и застала ночь...

3

Незаметно в хату прокрался рассвет. Ворочалась и что-то шептала на своей

постели хозяйка. Дядька Михалко негромко похрапывал. Говорливый и дотошный, он

мне сразу понравился, как только повстречались с ним в заснеженном лесу.

Разошлись наши дороги с Василием Гуляевым. С тех пор, как мы нелепо

разлучились со своими товарищами, мой друг замкнулся в себе. Видно, переживал.

Наш путь лежал за Кременец. Мы прошли через Берестечко, Радехов, Лешнев, по

тем самым местам, где летом развернулось сражение наших механизированных

соединений с бронетанковыми частями фашистов. Видели пепелища сожженных

селений, остовы сгоревших фашистских и наших танков и бронемашин и по-другому

оценивали масштабы и ярость минувшей битвы.

Ближе к Тернопольщине все явственнее проглядывались людская бедность и

ужесточение оккупационного режима. Хоть добрые люди одели нас по-местному, все-

таки мы все чаще ощущали на себе любопытные, а иногда и злобные взгляды.

Однажды вечером оказались в большом селе. Надо было думать о ночлеге. Зашли

в хату. Хозяева оказались приветливыми. У них находились родственники или, может,

знакомые. Мужчина и женщина. Те рассудили: двоим в одной хате накладно, и с

ночлегом, и с питанием, пусть один пойдет с ними.

Я ушел, а Василий остался. Но едва уселись за стол, как в хату прибежал

мальчонка. Сорвал с головы шапку, быстро залепетал:

— Полицианты забрали и увели того, что був с [158] ним! — указал на меня. —

Маты казала, чтоб другий зараз же тикал.

Хозяйка впопыхах сунула какой-то сверток мне в карман, перекрестилась,

провожая, и скоро оказался я наедине с темной, морозной ночью. Спасался в лесных

чащобах. Пробирался через заносы по пояс в снегу, отыскивая стожки с сеном и обходя

наезженные дороги и лесные хутора.

Как-то вечером, совсем выбившись из сил, набрел на стог и зарылся в сено.

Согрелся, чувствуя, как отходят застывшие ноги и заснул. Утром меня разбудил дядька

Михалко, лесник. Старик ворчал незлобно: «Если б ты на вилах оказался, что бы я богу

сказал на страшном суде?» Кто я и откуда, этим он не интересовался. За дни войны ему,

очевидно, немало приходилось встречать нашего брата.

На возке с дровами и сеном прикатил я в лесной хуторок на широком взгорье близ

села Буща, Мизочского района, что на юго-востоке Ровенщины.

Усиленное прогревание на прокаленной печи дало обратный эффект. Малые и