Ухожу и остаюсь

Я бежал, преисполненный ответственности, взрослея на бегу. Пароход уже разводил пары. Я встал у окошечка кассы на заплеванном дебаркадере с измятыми билетами в потной руке. Но все, кто хотел уехать, уже были на палубе парохода и со снисходительным любопытством поглядывали на меня. Кто-то крикнул:

— Что, малый? Продаешь?

Сглотнув, я кивнул. Постоял еще. Два раза пробил колокол. Кто-то из болельщиков крикнул:

— Вон бегут! Толкай, не теряйся. — Наперерез к сходням по песку бежали четверо. Впереди крупный мужчина с молодой теткой, ослепившей меня новыми стальными зубами. Сзади, пыхтя и улыбаясь, плыли трусцой две женщины со связанными попарно мешками через плечо у каждой.

— Мужик, купи билет у парня, — крикнули переднему.

— Мне два, — ответил тот, отодвигая меня.

— Так у меня же два, — пролепетал я.

— Не пойдет! — мельком глянув на билеты, сказал он. Рассчитался с кассой и пошел к сходням.

— Что ж ты? — спросили его сверху. — Не все равно тебе?

— Значит, не все равно! — огрызнулся тот. — У него же четвертый.

— Пущай сами в преисподней издиют! — добавила женщина самодовольно.

— Закрой рот, — посоветовали из круглого иллюминатора.

— Не может. Вишь зубов сколько! — посочувствовали из другого.

Рявкнул гудок, зашипел пар. Парализованный вниманием, заслушавшийся перебранки, я прозевал женщин с мешками. Голова одной уже исчезла в окошечке.

— Возьмите у меня, — попросил я вторую.

— Нет уж! Может, они у тебя старые? — отпарировала та.

Я задохнулся. Первая вырвала голову из кассы, сказала:

— Ну-ка, парень, пособи.

Я послушно поднатужился, мешки с семечками, шурша, легли на место, бабы влетели на пароход, и он величественно отвалил, до зеркальной гладкости натягивая за собой воду.

— Ну что, хлопчик, порядок? — донеслось покровительственное с борта. Я кивнул.

И что за день такой? А, пропади все пропадом!

В глазах у меня помутилось, и я свесился в воду.

* * *

Бабушкина подозрительность с годами превращалась в манию. Оставаясь подолгу одна, она с упоением предавалась горестным размышлениям, перелистывая память как книгу, и вдруг события последних лет представали перед ней в неожиданном ракурсе. Возникала очередная версия, не щадившая никого из нас — ближайших. По очереди всем доставалась роль Синей Бороды в сценарии, автор которого был — одиночество. Сходство ситуаций усугублялось тем, что у нас тоже имелся «фамильный замок», а роль кровавого ключика играла «кровавая» проблема — продавать дом или ремонтировать. Речь шла не о текущем ремонте — таковые производились ежегодно, правда, наспех и беспомощно, обнаруживая катастрофичность положения и приводя бабушку во все большее отчаянье.

Речь шла о настоящем, капитальном: с полной сменой крыши, с частичной переборкой полов и печей, с общим декоративным ремонтом. Словом, дому нужно было придать товарный вид. Тогда и жить в нем было бы приятно (а об этом помышляло все наше разветвившееся семейство, правда, стесняясь признаться, что жить — значит пожить недельку-другую в пору цветения сада — «ах, какая красота!» — и к осени, в пору ягоды — «ах, какая вкуснотища!») и продать не составило бы труда.

Резонным поводом для продажи было деликатное:

— Бабушка наша не в том возрасте, чтобы…

Все понимали, что имеется в виду.

Каждой весной семья собиралась, проводились бурные прения, принимались вялые решения — дело, как всегда, упиралось в деньги и время. Выделялись «для начала» смехотворные суммы (едва на очередной текущий ремонт) и назначался прораб — конечно же бабушка. Были заверения: поможем, не оставим, и довольство от сознания: сделали, что смогли, — словом, карикатурная маленькая модель демократической системы.

Годы шли — дом ветшал. Тогда пришли к выводу: продавать, каков есть (и пока есть). Дали соответствующие объявления с адресом «объекта». Потянулись годы ожидания, их было три, и желающие. Их поначалу было много.

И тут столкнулись с необъяснимым фактом: сделки расторгались одна за другой. То бабушка вдруг заламывала неожиданную, ни с чем не сообразную цену, то, сославшись на нездоровье, откладывала совсем уже было состоявшуюся сделку, а через год и вовсе перестала открывать претендентам («Не слышала. Видно, не достучались», или «Авдей их развернул — напугал чем-то» и т. п.).

Я, кажется, был единственный, кто догадывался в чем дело. Бабушка, может быть бессознательно, саботировала предприятие. Это не был в полном смысле «старческий маразм», как определили возмущенные дочери — мои мать и тетка, обсуждая происходящее.