Ухожу, не прощаюсь...

Трактора стоят среди дороги,
Замерзают, черти, на ветру.
И размеров сорок пятых ноги
Жмутся к придорожному костру.

На снежинку падает снежинка,
Улетают в дальние края.
Как ты далеко, река Неглинка,—
Улица московская моя.

Здесь другие реки — покрупнее,
Прорубей дымятся зеркала,
Тросы на морозе каменеют,
Рвутся тросы, словно из стекла.

На снежинку падает снежинка,
Улетают в дальние края.
Как ты далеко, река Неглинка,—
Улица московская моя.

Ну да что столица мне, ребята,
Мне шагать бы с вами целый век…

Федорыч неожиданно прослезился, приложил к глазам полотенце, которым до этого вытирал пот.

— Ну, ребята, как будто знаете… Я ведь жил на Неглинке, вот. В детстве.

— По Москве скучаете? — спросил я.

— Как сказать… Скучаю, конечно… Но меня тянет не столько в Москву, сколько на Кавказ, в горы, к ребятам. Представляете, белые вершины, голубые ледники и чувство локтя, когда ты связан одной веревкой… Тут ведь один. Сейчас все мои ребята в горах… Да… В позапрошлом году как-то проходили лагерь гляциологов. День около них стояли. Была среди них прекрасная девушка. Когда пошли на восхождение, она неожиданно подошла ко мне и дала прекрасные шерстяные варежки: «Они вам там очень пригодятся». Вот… Они, правда, так и не пригодились, но меня это очень тронуло… Может, это мелочь, а может, не мелочь… Вам, может, смешно, а мне… дорого вспомнить…

Он засуетился, на секунду отвернулся, что-то принялся искать за собой на койке.

— Вот, — снова облокотился о стол… — А знаешь «Шхельду»? — спросил Вадима.

Вадим опять тронул струны…

— А «Домбай»?

— И «Домбай»…

— Ну, спасибо, ребята, — Федорыч тайком снова прослезился. — Вы — прямо как праздник на мою голову.

— Владимир Федорович, а вы были женаты? — осторожно спросил Семен Петрович.

— Нет.

— А почему?

— Да как-то так получилось, — скучно ответил Федорыч. — В институте вроде рано было жениться. Потом фронт… После войны была у меня девушка, когда уже в институте физики Земли работал. Надо жениться, а у нас лишь комната в коммунальной квартире, а нас — мать, отец с фронта с тяжелым ранением, а тут еще сестренка неожиданно замуж выскочила, тоже сюда мужа привела… А потом она за другого вышла. Так вот. А потом как-то так уж и пошло… Плачу алименты одной женщине. Сын. Шестнадцать лет уже.

Молчание затянулось.

— А на фронте вы кем были? — спросил я.

— Начал войну добровольцем-ополченцем. Под Рузой. Рытьем противотанковых окопов. Несколько дней впроголодь, кто что с собой взял, потом оказалось, что вообще не подтянули полевые кухни. И нет командиров. И тут прорыв, немцы. Никто ничего не знает. Стали отходить, оружие-то — одни лопаты. Но кое-как отошли. А там сортировка — в зависимости от образования и прочего. Я, как студент физмеха, попал в артиллерийское училище. И так до конца войны — противотанкистом. Демобилизовался только в сорок шестом… Ребята, знаете еще что спойте, «Атлантов» Городницкого… Очень прошу!

Вадим снова взял в руки гитару:

Когда на сердце тяжесть
И холодно в груди,
К ступеням Эрмитажа
Ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба,
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках.
Ему вполголоса стали помогать ребята:
Держать его махину
Не мед со стороны,
Напряжены их спины,
Колени сведены.

Владимир Федорович сидел, глубоко облокотившись на стол и обхватив ладонями седую голову. Он напряженно смотрел впереди себя в раскрытую топку печки, чуть покачивая головой в такт песне, молча шевелил губами. Потом, словно сглотнув, что-то подступившее к горлу, тоже стал глухо подпевать:

Их тяжкая работа
Важней других работ:
Из них ослабни кто-то —
И небо упадет.

Может, даже не замечая того, он пел все громче, и ребята, переглянувшись, один за другим незаметно умолкали. Оторвал голову от рук, сжал их в кулаки. Никакого голоса у него не было, а какой был, и тот был простужен, и пел он хрипло, резко, отрывисто, помогая рубить фразы руками:

Во тьме заплачут вдовы,
Повыгорят поля,
И встанет гриб лиловый,
И кончится Земля.

В его глаза было неловко и больно смотреть. В них стояли слезы и отражалось пламя. Теперь он пел уже совсем один: