Ухожу, не прощаюсь...

— Какая моя программа на оставшиеся годы? — вернулся он. — Ну, вот посмотреть на Камчатку, в частности, взглянуть в жерло Ключевского и сделать что-то полезное на сейсмостанциях. Для Володьки Степанова. А на это, я смотрю, уйдет еще два года. Второе — покататься вволю на лыжах на Терсколе. Заметьте, все мои желания исполнимы в моих пределах. Я не мечтаю стать королем, у меня нет денег даже на маленький автомобиль, все мои запасы — двадцать банок тушенки, и те коллективные. А раз так, то все эти пять лет придется зарабатывать на хлеб… А еще сходить на Тангару — там такой ледник! Где гляциологи стояли, про которых я рассказывал… Может, и сейчас стоят? Вряд ли. Можно пройти этот ледник очень красиво, а можно и протянуть ноги. Потом полетать на дельтоплане. И — всерьез позаниматься цветами. Ну, это я оставляю на самый конец… Потом у меня есть мечта — сделать оптимальный гальванометр. На основе гальванометра работают почти все сейсмические приборы. Да за день не перечислишь, что работает на основе гальванометра. Что вроде бы проще, а пока никто не придумал такого оптимального гальванометра. Вы подумаете, дурак, — а прекрасная идея, только подумать надо. Знаете, сколько людей мне бы спасибо сказали. Атомную бомбу придумали, а оптимальный гальванометр — нет. Потому что им не надо убивать людей. Но вряд ли успею… Хотел я еще написать книгу. Нет, я не мечтаю стать писателем. Просто, может, кому-нибудь была бы поучительна моя жизнь. Может, кто меньше сделал бы ошибок. Но, трезво рассудив, вижу: не успею. Потому что на нее надо время, а мне надо зарабатывать на хлеб. А главное, на нее надо нервы, ворошить всю жизнь, а тогда я и пяти своих лет не протяну… Я и на Камчатку-то летел — у меня только пятнадцать копеек было. На билет-то, я уже говорил, Степанов прислал. В Петропавловске в аэропорту надо позвонить в Ключи Степанову. Подхожу — на пятнадцать копеек не получается, даже минута больше стоит. Ну, такое, видимо, у меня было лицо. «Возьмите рубль», — говорит телефонистка. «Так зачем вы его мне даете, если я на него все равно говорить буду?». А она говорит: «Возьмите». Дала и смотрит, что я на этот рубль пить буду. А я достал банку из рюкзака, отлил ей меду. Степанову вез… Главное, ребята, бойтесь сменить горные ботинки на домашние та почки. А то женился, одел тапочки — и про пал человек… А жить всегда стоит, в какие бы положения ни попадал. Потому что жизнь — одна, как тут ни мудри. Иногда задумаешься, неужели все-таки одна, неужели никогда — в миллионы, в миллиарды лет — не повторится?.. Потому жить всегда стоит… Вот такая моя программа. Должен бы успеть…

Все неловко молчали.

Было уже далеко за полночь, позади у ребят было тяжелое восхождение, а утром снова в дорогу, но никто не уходил. Темноту за окном по-прежнему сек дождь, капли какое-то время подрагивали на стекле, потом, вливаясь друг в друга, словно бы нехотя, скатывались вниз, в ненасытный черный пепел, чтобы где-то ниже, в, долинах, родиться ручьем. На их место падали новые капли.

— Спойте-ка еще вот эту, «Люди идут по свету», — попросил Федорыч. — Старая она, простенькая, но все равно люблю.

И ребята, несмотря на то, что трое суток толком не спали, пели для него. Он подпевал, и на глазах были «слезы.

Мы поднялись только где-то часа в три. Молча шли к своим палаткам. Ночь была, что говорится, хоть выколи глаза. Забираясь в спальный мешок, Семен Петрович задумчиво сказал:

— Да, Федорыч… Брюзжал, брюзжал сначала, думал, не выдержу, пошлю куда подальше. А вот прожили вместе четыре дня — и грустно расставаться… Странно, противотанкист, а начал лейтенантом и кончил лейтенантом, — вслух размышлял он. — Тут чего-то не то.

— Почему? — не понял я.

— Очень мало таких, чтобы прошел всю войну и уцелел. Противотанкист — это ведь впереди пехоты: или голова в кустах, или грудь в крестах. А он так и остался лейтенантом…

Утром, свалив, рюкзаки на перекрестке чуть заметных троп, мы пошли на сейсмостанцию проститься. Кому-то пришла идея вместе сфотографироваться. Федорыч неожиданно заотнекивался:

— Фотографируйтесь без меня. — И попытался скрыться в приборной.

— Почему? — почти с обидой спросил я.

— Да ну, да я в грязной одежде. Не умывался еще.

— И мы такие же.

— Тогда подождите, хоть причешусь.

Смочив непослушные волосы, пригладив их ладонью, взглянул в зеркало. Видимо, остался недоволен, стал рыться по карманам, по столу:

— Юра, где-то была расческа.

Причесался, снова остался недоволен, сменил пиджак. Уселись на крылечке, его посадили в центре, таким он и остался у меня на фотографии: непривычно притихший и торжественный. И даже на фотографии, не надо особо присматриваться, в его глазах была какая-то пронзительная воспаленная боль, которая все четыре дня, впрочем, и раньше, в Ключах, постоянно стояла в их глубине. То ли от нее, то ли от света, он все время щурился. Но солнце редко было в те дни, и как-то я спросил:

— Владимир Федорович, простите, у вас глаза не болят? А то Эрнест у нас хороший глазник.

— Нет, спасибо, — сказал он и склонился над рацией.