Украденная юность

— Так ты Губертус? — сказал он на своем певучем баварском диалекте, протянув ему черную от сапожного вара руку. И не без горечи добавил — Теперь дядя стал достаточно хорош, чтобы приютить вас. Иди-ка наверх, там тебя кто-то ждет.

И он повернулся к старой обуви, наваленной горой у его рабочего места. Можно ли было ждать иного приема после того, как мать так обошлась в свое время с дядей? Да, наверно, и сейчас обходится с ним не лучше! Кто же еще мог ждать его наверху? Ей, значит, удалось удрать, и теперь она будет изматывать ему нервы своими жалобами и требованиями комфорта и денег. Поднимаясь по узкой скрипучей лестнице, он решил быть с матерью как можно сдержаннее.

Но наверху стояла не мать, наверху его ждал… отец! Он, вероятно, услышал, как Губертус разговаривает внизу с дядей, и теперь стоял в дверях, вцепившись руками в косяк. Да, перед ним стоял отец, собственной персоной, такой, каким его помнил Губертус: массивный, сильный, в расстегнутой спортивной куртке с костяными пуговицами. Это был отец, действительно отец! Он жив, сообщение о его смерти оказалось ошибочным, ложным, произошло, очевидно, какое-то недоразумение.

Не ярче ли и теплее вдруг стало светить на дворе майское солнце, не радостнее ли поют за окном птицы, вселяя надежду и уверенность? Отец, единственный человек, которого Губертус любил! Младший Брандт испугался и обрадовался, он даже замедлил было шаги. Но тут же в два-три прыжка очутился возле отца и заключил этого грузного человека в объятия.

Отец тоже был тронут. Он вытер рукой глаза и, обняв Губертуса за плечи, дружески тряхнул его.

— Кто бы мог подумать… ты жив и здоров, мой мальчик… ты выбрался оттуда… — И он громко расхохотался, как, бывало, раньше. — Брандтов не уничтожить. Самому черту не одолеть нас.

И только позже, сидя в скромной комнатке дяди, Губертус заметил, что отец — все-таки изменился. Цвет лица был нездоровый, как у человека, много дней не выходившего на свежий воздух, и держался он как-то иначе, и походка изменилась, стала вялой и больше не выражала деятельную силу и энергию. Губертус заметил на столе в бутылке остатки водки и почувствовал запах сивухи изо рта отца. Что это значит? Неужели отец запил, потерял власть над собой? Нет, чепуха, он остался таким, каким был всегда, недаром так шумно хохотал он над своей собственной смертью. Шедевр дерзости, вот что это, так ловко сработать мог только отец, прошедший огонь и воду…

— Да, не думал я, что ты об этом так узнаешь, Губертус… мы всё представляли себе иначе и конец тоже. Гаулейтера арестовали американцы, да и меня они разыскивают.

Его лицо вдруг осунулось, постарело, он потянулся к бутылке, налил водку в стакан и выпил. В этом движении сквозила привычка и тупая безнадежность.

— Я ночами не спал, твердил себе: это я виноват, на моей совести смерть родного сына. Я уже не верил, что ты жив, но в душе надеялся, что ты все-таки явишься. Кто мог знать, что Адольф останется в Берлине, ведь все было заранее решено и договорено: фюрер уедет на юг. На юге был Гелен, туда же и я хотел пробраться. А потом узнаю — Адольф застрелился в Берлине, и вот я потерял надежду… — Но он тут же снова от всего сердца расхохотался — Раз ты здесь, теперь все пойдет по-иному, мальчик! Ты моя плоть и кровь. И ты жив! Это надо отпраздновать, малыш, да так, чтоб чертям тошно стало. Ну, рассказывай теперь, рассказывай.

О смерти матери Губертус узнал как-то между прочим, словно невзначай. Они не вдавались в подробности, и это молчание выражало их мысли: хорошо, что все так кончилось.

Вечер они провели в «Трокадеро», ночном ресторане в центре города. Здесь все было выдержано в темно-красных тонах: обои, обивка кресел, даже джаз-бандовцы в красных фраках, красноватым было и освещение. Отец с сыном пришли туда рано, в девять, и посетителей оказалось еще немного. В баре сидели скучающие девицы. Раскрашенные, напудренные, в открытых вечерних платьях. «Совсем другой класс, не то что простые шлюхи у вокзала», — подумал Губертус и окинул девушек оценивающим взглядом.

— Он был молчалив и задумчив. Отец ему не нравился, нет, отнюдь нет. Первая радость свидания исчезла, и Губертус начал критически приглядываться к нему. «Что-то с отцом неладно, — раздумывал он, — пьет без удержу, все подряд. Что же случилось? Раньше он был совсем другим, разумным, энергичным. И о своих планах он тоже молчит».

— В эти часы здесь еще скучновато, — проворчал отец. — Веселье начнется в одиннадцать. Нравится тебе?

— Гм. Ничего себе.

Отец заказал красного вина. Но время от времени доливал в него водки, лицо его скоро потеряло землистый оттенок и начало медленно краснеть. Уже сейчас, в начале вечера, он был не совсем трезв. Доверчиво положив руку Губертусу на плечо, он сказал:

— Давай повеселимся, ни о чем не заботясь, Губерт. Только сейчас и пожить. — Он стукнул ладонью по карману. — Денег у нас много.

Да, денег у отца было много. Перед уходом в ресторан он протянул сыну десять стомарковых бумажек.

— Для начала, мальчик. А не хватит, скажи.