Украденный голос. Гиляровский и Шаляпин

–  Я не спрашивал. Говорит – сдаст дачу не задорого. Места тут и впрямь – на всю Москву известные. Я и подумал – повезло, надо брать… У него еще сынишка. Такой – вялый, болезненный, все время спит.

–  Ну и семейка! – удивился седой возчик. – У отца руки дрожат, сынок спит все время.

–  А постой! – вдруг сказал молчавший до того худющий мужик со шрамом на правой брови. – Это не тот ли, который с палкой? Тот дурной?

–  Точно, – обрадовался я. – Есть у него трость. Ручка в виде шара.

–  Он! Возил я его несколько раз. Я возил и Никита. Только Никита теперь в Звенигород подался, там теперь на хозяина батрачит.

–  Так где у него дом?

–  У Никиты?

–  Нет, у того, с палкой!

–  В Ястребках, – ответил худой. – Только наврал он вам, барин. Дом там для дачи не очень-то…

–  Свезешь?

–  Коли заплатишь, так и свезу. Что мне тут торчать? Поезд ушел, пассажиры на своих разошлись. Садитесь. Вон моя карета.

«Карета» оказалась той самой единственной пролеткой. Когда мы в нее сели, она заскрипела, грозя развалиться на первом же ухабе.

–  Вон вы какие здоровые, – отозвался кучер, устраиваясь на козлах и разбирая вожжи. – Но ниче – домчим.

–  А долго ли ехать? – впервые за долгое время подал голос Шаляпин.

–  До Ястребков-то? Не, по нашим меркам близко. Верст пятнадцать. Сначала по Смоленскому тракту, потом свернем у Часцов, проедем Брехово, потом Покровское, а там и до Ястребков доберемся.

Пока мы ехали по Смоленской дороге, той самой, которой Наполеон шел на Москву, а потом отступал к Березине, наш экипаж шел относительно ровно. Мимо проплывали леса, редкие уже деревни. Облака разошлись, и солнце начало пригревать – пусть не в летнюю полную силу, но ощутимо. Деревья, уже потерявшие почти всю листву, готовились к зиме, птиц в них осталось немного.

–  О чем думаете, Федор Иванович? – спросил я певца.

Он повернулся ко мне:

–  Воздухом дышу. Чувствуете, какой тут воздух? В городе мы от такого отвыкли. Там воздух совсем другой – дым, пыль, вонь человеческая. А тут – все живое. И воздух живой.

Я кивнул. Воздух за городом действительно сильно отличался от московского, где фабрики и мастерские коптили небо чуть не в центре Первопрестольной.

–  Дышу я этим воздухом и думаю, – продолжил Шаляпин, – может, прав Войнаровский? На природе человек должен быстрее излечиваться от всех болезней. Пусть у нас тут не Швейцария, не Баден-Баден, но вот ведь – живой этот воздух. Для русского человека он, пожалуй, и целебней будет, чем за границей. Вот мы гоняемся за этим Воробьевым, считаем его человеком злым, убийцей… Он и есть убийца, злой человек! Но вдруг он убил по необходимости, чтобы не раскрыться? Но мы сейчас приедем в эти самые Ястребки, а там – Утопия – бродят по зеленой лужайке выздоравливающие мальчики, пьют парное молоко, едят простую пищу и чистыми голосами славят профессора Войнаровского. Верите вы в это?

–  Нет.

–  Отчего?

–  Оттого что такие люди, как Воробьев, никакой Утопии сделать не могут, – ответил я зло. – У них задача одна – сделать хорошо только себе. Жить только для себя. Забота о других для них в тягость. А если такой человек еще и слаб, а я уверен, что Воробьев слаб, пусть не физически, но духовно, то всякую тягость они воспринимают как угрозу себе, как оскорбление. И потому никакой Утопии я не жду.

Шаляпин помолчал и плотнее закутался в свое пальто.

–  И все же, Владимир Алексеевич, пусть Войнаровский с Воробьевым – вивисекторы. И все, что они делают, – это ужасно для обывателя. Но разве так не бывало всегда, что человечество платит жизнями за каждый прорыв? Ни одну войну нельзя выиграть без жертв.

Я резко повернулся к Шаляпину:

–  Вы ведь, Федор Иванович, на войне не бывали?

–  Нет.

–  И слава богу. А я бывал. И знаете, что скажу… Вот война. Победа. Жертвы. По мне, так лучше вообще без войны и без победы. Вы только никому про это не рассказывайте! Ну, что я вам это говорил – не поймут. Освободили мы братьев-болгар – братушек. Наших братьев по православной вере от турецкого владычества. Да вот только какой ценой! Сколько народу полегло там – вы себе даже не представляете! Сколько солдат замучили – часто ни за что. Не от пули они умерли, не от сабельного удара – от глупости и лености начальства. От жестокости. От воровства. Взять того же капитана Воробьева – мол, он над ранеными опыты ставил. Да тут над целой армией иногда опыты ставили – и ничего. А потом ушли мы из Болгарии – да, провожали нас цветами и поцелуями. Вот только…

Я махнул рукой.

–  Что?

–  Вчера мы были братушками, освободителями. А как начнем свои условия ставить – так и покажемся болгарам хуже турок. Народ это дикий. Природный. Природный человек от добра ко злу переходит легко, без заминки. Сегодня они нам братушки. А завтра придут англичане или немцы с австрияками, купят их за фунт изюму, и пойдет такой братушка воевать против нас. Это же Балканы!

–  Да что вы такое говорите, Владимир Алексеевич! – возмутился Шаляпин. – Откуда вам знать?