Украденный трон

Некому и незачем рассказывать о том, что мучило, угнетало, о бедах и заботах. Она знала, Григорий сидит под домашним арестом — адъютант Петра Перфильев сторожит Григория.

Очнувшись, она вспомнила, что даже княгиня Дашкова на этом позорном для Екатерины обеде не подошла к ней, не ободрила — испугалась или ждала милостей от сестры? Никто не проводил её в этот раз, ни Разумовский, с которым она так дружна и откровенна, ни Панин, воспитатель цесаревича и большой её друг и почитатель. Никто не последовал за ней — затаились, притихли. Что ж, если надо, она вынесет одна всю кару, положенную ей, если надо, пойдёт в монастырь, и в каторгу, и на смерть пойдёт прямо, гордо и свободно. Она знала цену придворным льстецам и друзьям — предадут в любой миг, спасая собственные шкуры. Знала, что преданны ей пока по-настоящему только Григорий и его братья, на них одних она могла положиться. Да и то потому, что Григорий и его братья видели в мечтах место у трона в России, которое удалось бы занять им благодаря ей, не любимой мужем императрице...

   — Пошлите за Никитой Ивановичем, — слабым ещё от усталости голосом приказала она Шаргородской. Та взглянула на императрицу с изумлением — как могла выдержать эта железная женщина, когда она, Екатерина Шаргородская, падала с ног от усталости и треволнений...

Никита Иванович, обер-гофмейстер царского двора, воспитатель наследника, сенатор, не замедлил появиться.

   — Ну что скажешь, Никита Иванович, — сразу приступила к делу Екатерина, — да ты сядь, не чинись...

Панин, толстый, грузный, краснолицый, тяжело опустился в кресло, стоящее возле царской постели.

Он молча пожал плечами...

   — Теперь, после дуры-то, мне что делать прикажешь?

   — Вся гвардия, ваше величество, уж так противу государя настроена, что и не приведи бог. До того раздражена, что намедни пришлось мне вступить в объяснения. И что ж, повинюсь, обещал перемену, не то разнесли бы дворец... Уведомлю, мол, когда пора придёт...

   — Гвардия — ещё не вся Россия, — резонно заметила Екатерина.

   — Но гвардия, ваше величество, — сила реальная. Пока армия в Берлине, пока она прибудет, пока император соберётся с силами, чтобы отправиться в Данию, в поход за свою родимую Голштинию, — самая реальная сила — гвардия. Что стоит за императором — его голштинские безобразцы? Так они, считай, не воины, им бы только вволю пожрать... Новые мундиры гвардия с отвращением надела — дескать, воевали с пруссаками, а теперь их мундиры надевай да скачи на плацу на манер прусский... Сильно недовольны все гвардейцы...

Екатерина молча переваривала слова Панина. Она смотрела на его толстую грузную фигуру, закутанную в бархат, шелка и кружева, на его одутловатое лицо, сильно попорченное ленивым, непоспешным житием, маленькие поросячьи глазки, смотревшие, однако, проницательно и умно.

   — Только вот что скажу, государыня, — усмехнулся Панин, — в случае чего, наследника не забирай в Петергоф, пусть под рукой моей в Петербурге будет... Ежели, конечно, что...

Екатерина улыбнулась повеселее:

   — Умён ты, Никита Иванович, не оставляй меня своими советами...

   — Государь император другого мнения, — усмехнулся он, — когда я отказался участвовать в военных экзерцициях... Меня, мол, уверяли, что Панин умный человек, могу ли я этому теперь верить... Помилосердствуй, матушка, мне ли в мои лета да с моею физиею скакать по плацу да коленца с ружьём выкидывать. Я и сроду-то был ленив к военной службе, а уж теперь и вовсе мохом оброс...

   — Генералы ружьём на плацу не балуются, — весело рассмеялась Екатерина...

   — Всё едино, не мне прусские команды выкрикать.

   — Хорошо сегодня, — начала Екатерина, — фельдмаршал принц Жорж за меня вступился, а что завтра? В монастыре окажусь, а пожалуй, в Шлиссельбурге, не дай бог... Уж Воронцовы постараются.

Последними словами она уколола Никиту Ивановича. Знала, как тот ненавидит всю воронцовскую фамилию за обиды и теснения.

   — В Шлиссельбурге, матушка, уже есть один отставленный император, — вывернулся Никита Иванович, — что ж, крепость эта — не складочное же место для императоров...

Екатерина остро взглянула на Панина.

   — Взрослый уже Иван?

   — Двадцать второй годок.

   — Разговоров каких не слышно ли про него?

   — А никто ж не знает про него. Из Холмогор, от семьи, увезли шесть лет назад. Да и там-то жил в одной ограде с отцом и матерью, да не знал, что они близко. Почитай, с четырёх лет на руках у сторожей... Да и в Шлиссельбурге он — безымянный арестант.

   — Император, я слышала, навестил его там?

   — Болтают всякое, а император запретил даже разговоры о нём вести. Но языки не привяжешь, всякое болтают. То будто ума лишился, то вроде бы со смыслом да оживлённо с императором говорил, чуть ли что не братцем называл. Кто знает. Только император. Так он строго его держит...

   — Вот и ещё одна загвоздка, — задумчиво промолвила Екатерина.

   — Да никакая это не загвоздка, матушка... Секретно содержать — и вся недолга. А буде случится какая заварушка — живым никому в руки не отдавать...

   — Умён ты, Никита Иванович, — снова повторила Екатерина, — даст бог, спасусь я, не оставляй меня своими советами...