Украденный трон

Пётр отставал от катафалка сажен на тридцать, а потом бегом догонял его. Обер-камергеры, несущие шлейф его епанчи, не поспевали за ним. Епанчу раздувало ветром, как крылья огромной летучей мыши. Раз и два обернулся Пётр, чтобы взглянуть на это летящее за ним чёрное покрывало. Ему нравилась эта забава, и, не обращая внимания на скорбные лица придворных, он хохотал, изображая собой летучую мышь. Отставал от гроба, нагонял бегом, епанча развевалась, он хохотал.

Народ недоумённо наблюдал за поведением императора, начались шепотки и переглядывания, некоторые осеняли себя крестным знамением, бормоча молитвы.

С тех пор и пошли гулять по городу слухи о чудачествах императора, о его странных выходках.

Любимый императорский арап Нарцисс поссорился как-то в армейском лагере, разбитом под Ораниенбаумом для голштинцев, привезённых специально для Петра, с профосом. Профос — уборщик, человек, чистящий нужники и сгребающий мусор. Ссора зашла так далеко, что разрешали её спорщики на кулаках.

Едва Пётр узнал, что его любимый негр прикасался к профосу, он разгневался и велел изгнать его вон. Простодушный Нарцисс похвалялся, что одержал победу и сильно поколотил обидчика.

А Пётр тужил, что ему придётся остаться без Нарцисса. И тогда кто-то в шутку посоветовал Петру очистить Нарцисса, покрыв его штандартом, знаменем голштинского полка, и прочитать над ним молитвы.

Пётр обрадовался. Нарцисс отбивался от странной церемонии, но ему не удалось избежать её. Молитвы читались латинские, веры лютеранской. Этому изумились все бывшие с Петром придворные, намекнули ему на подобную неучтивость в православной стране. В ответ Пётр приказал открыть в самом центре Петербурга старинный лютеранский костёл и отбыл там всю службу...

Да разве только эти необдуманные поступки послужили для всеобщей ненависти к императору. Екатерина молчала, она не вмешивалась в дела управления во все шесть месяцев царствования Петра. Чем хуже — тем лучше.

Пришло время вмешаться...

Глава X

Занятый своими мыслями, одним только стремлением выручить Ксению из Петропавловской крепости, Степан не замечал пышного великолепия парка. Он не видел, как нежно и ярко укрывала ковром землю трава, как зелёным туманом окутались деревья в садах, как смутно просвечивали сквозь стройные ряды сосен свинцовые статуи, какой радугой озарялись пышные шапки фонтанов. Степан спешил к императрице, последней своей надежде. В эти прошедшие дни где он только не бывал. Он хотел попасть на аудиенцию к императору, но тот занимался увеселительными прогулками, раутами и парадными обедами. Степана не допустили к Петру. Побывал Степан и во дворце у фаворитки императора, подкупив слуг и придворных лакеев.

Елизавета в пышном нарядном платье, голубом с глазетовыми разводами, примеряла у зеркала украшения, которые следовало надеть на очередной был. Она бросала бриллиантовые ожерелья, швыряла диадемами и перстнями, рылась в шкатулках, навешивала на уши бирюзовые, с камнями в кулак, подвески и всё оставалась недовольной. Ей хотелось, чтобы она вся сверкала и искрилась, чтобы мушки закрывали наиболее выделяющиеся на лице рубцы, оставшиеся от оспы. Когда она смотрелась в зеркало, ей хотелось изменить лицо, выбелить кожу до полной гладкости, нарумянить щёки...

Степан остановился за её спиной. Елизавета сидела в большом резном кресле, вокруг суетились придворные статс-дамы и камеристки, принося большие шкатулки с уборами и перстнями.

   — Говорите, — шепнула ему одна из камеристок.

   — Простите, что тревожу, — только и вымолвил Степан, склонился в глубоком поклоне и застыл в ожидании, когда на него обратят внимание.

Елизавета повернула лицо к просителю, кинула на него беглый взгляд и отрывисто бросила:

   — Ну что ещё?

   — Смилуйтесь, матушка, — быстро забормотал Степан, — юродивую освободите, только на вас уповаю...

   — Юродивую заточили? — удивилась Елизавета и всем телом повернулась к Степану. — Это за что ж?

   — Да наболтала неизвестно что императору, слова какие-то несмышлёные, да ведь и сама не знает, что говорит, одно слово — полоумная. А теперь вот в крепости сидит, в цепях, дура полоумная.

Елизавета встала из-за туалета, прошлась по комнате, оглядела Степана.

   — Что ж такое сказала, что государь осердился? — полюбопытствовала она. — Значит, уж такие слова, что стоит за них и в крепость посадить...

   — Помилуйте, матушка, — повалился Степан в ноги, — помилосердствуйте, только вы можете помочь, уж я ко всем ходил...

   — Да что ж такое она сказала? — сердито выкрикнула Елизавета. Она не терпела, чтобы любопытство её не удовлетворялось.

   — Помилуйте, матушка, — всё молил Степан. — Выговорить страшно, да ведь она дура несмышлёная... Удавленник, сказала, — выговорил он наконец страшное слово. И умолк, замер, ожидая решения судьбы Ксении.

   — Ишь ты, — удивилась Елизавета Воронцова, — дура, дура, а нашла словцо...

   — Простите её, матушка, дура полоумная, десять лет уж как бродит по городу, все знают её, знают, что она юродивая, да никого никогда не обижала...