Украинская каб(б)ала

«Доктор искусствоведения» поднял голову вверх, словно считал облака, а я, скукожившись, несмело произнес:

– Какой такой товар? Это картина! Моя!

– Понятно! – произнес один из наглецов, одетый в лайковый пиджак. Посмотрев на картину, он еще раз повторил: – Понятно! И кто здесь намалеван?

Я даже не успел оскорбиться слову «намалеван», ибо даже невежды знают, что нельзя назвать труд истинного живописца малеванием, но я был подавлен наглостью сих господ до такой степени, что помимо своей воли брякнул:

– Это Митька! Дворник! Весьма колоритный тип.

– Вижу, что колоритный! – не унимался наглец и с усмешечкой произнес: – Мало того, что не платим, так еще и клевещем на родную действительность! Вован, смотри, какая грязь, какой пессимизм!

Я не успел возразить, что детали выписывал с натуры, что в Семкином дворе постоянно лежат кучи мусора, как его спутник с воспаленными, как у картежников глазами, которого величали Вованом, раздраженно спросил:

– Свидетельство предпринимателя прошу предъявить!

– Чего? – Я беспокойно оглядывался по сторонам, но Семки и след простыл. «Доктор искусствоведения» между тем озабоченно складывал свои картинки в холщовую сумку, делая вид, что вовсе не знаком со мной и вообще находится здесь совершенно случайно.

– Не «чево», а разрешение на право торговли живописью! – уточнил молодой хам.

Понимая, что произошла чудовищная ошибка, вызванная расстоянием во времени, что, конечно, извиняет молодых людей, следящих за порядком в государстве, я вздохнул и принялся растолковывать суть вопроса, как я его понимал:

– Дело в том, молодые люди, что когда Его Величество Александр Второй изволили вернуть меня в прежнее состояние, то есть освободили от ненавистной мне ссылки в Аральские степи, они тем самым отменили указание родителя своего Николая Павловича, запретившего мне писать и рисовать. По правде говоря, плевать я хотел на сии запреты, ибо натура художника не лезет ни в какие нормы. Тем более сегодня рисовать я не только имею право, но даже обязан, ибо был удостоен звания Академика живописи Санкт-Петербургской императорской академии художеств, чем и пользуюсь в силу стесненных обстоятельств. Россия ведь сегодня другое государство, им нет резона платить пенсии иностранцам! Надеюсь, вы меня понимаете, господа? – Я с надеждой посмотрел на молодых людей, однако на их лицах не дрогнул ни один мускул.

– Значит, так! – после недолгого раздумья произнес Вован. – Картину под кодовым названием «Митька» мы изымаем как предмет извлечения преступной прибыли. В первый раз ограничимся устным предупреждением, учитывая вашу популярность и возраст, но в следующий раз штрафом дело не закончится!

– Каким штрафом? Вы о чем? – наморщив лоб, соображал я и почти робко произнес: – Шевченко я! Тарас Григорьевич! Вы чего, господа?

– Шевченко он! – хохотнул мерзавец в лайковом пиджаке, но напарник осадил его строгим взглядом, а затем, обратив ко мне измученное неведомыми мне мыслями лицо, произнес:

– Я верю! Верю, что вы тот самый Шевченко! Я в школе из-за вас двойку получил по декламации! Но у нас план, понимаете? План!

– Да, понимаю, как же! – попытался высказать сочувствие я, хотя и не уразумел, о каком таком «плане» он говорит.

– Не понимаете! – вздохнул господин. – У меня такой план, дорогой мой, что встреть я сейчас отца родного, и с того сниму последние портки! Министерство доходов – это вам не колбаса с хреном! Мы учреждение серьезное! Нас даже погребальные конторы боятся!

Он потянулся рукой к «Митьке», но в эту минуту его запястье было остановлено стальной хваткой. Подняв голову, я увидел торжествующего Семку и двух шпиков, которых он привел мне на подмогу. Шпики помахали перед носом парней кусочками красного картона, отчего глаза у тех стали скучными, как прокисший творог. Вчетвером они отошли к ограде, оставив холст у моих ног.

«Доктор искусствоведения», наблюдавший за сим сюжетом со стороны, вновь достал портсигар и, разминая пальцами папиросу, пожелал всей четверке испытать массу удовольствий, из-за которых были повержены Содом и Гоморра. Я хотел спросить Семку, что сие означает, но он прижал палец к губам и стал сворачивать мою акварель в газету.

Увидев, что мы собираемся уходить, «доктор искусствоведения» улыбнулся и вытащил из кармана пачку зеленых купюр.

– Пятьсот баксов! – весело помахал он пачкой. – За «Путан на пенсии»! Сто мне за рекламу, идет?

– Идет-идет! – согласился Семка и, жадно выхватив деньги, спрятал их в карман брюк.

Мы собрались дать деру, но нежданный благодетель жестом остановил нас, достал из портмоне ассигнацию с моей парсуной и, улыбаясь, сказал:

– Попрошу автограф, Тарас Григорьевич!

Я замешкался, но Семка торопливо подал мне вечное перо, и я, прижимая купюру к портмоне, расписался, а затем, улыбнувшись, пририсовал к цифрам еще два ноля.

– Грация! Сенк’ю! – поклонился «доктор искусствоведения» и аккуратно спрятал купюру в портмоне.

Семка был счастлив. Он пытался объяснить мне, сколько мы получим гривень, когда сдадим доллары в банк, но я его не слышал. Мне необходимо было привыкнуть к своей странной популярности.

92