Украинская каб(б)ала

Всласть надышавшись свежим воздухом, заполнившим комнату (Сема пооткрывал все рамы, дабы проветрить квартиру), я стал подгонять своего хозяина, то и дело поглядывая на часы. Хотя мой друг уверял, что художники собираются на Андреевском никак не раньше десяти часов утра, а то и позже, я нервничал и не находил себе места, злясь, что он так долго моет чашки и тарелки. Наконец, упаковав акварели «Бабушки у подъезда», «Портрет соседки» и третью, названную мною весьма лаконично «Митька», мы вышли из дома. Избыточная энергия была столь велика, что я едва не показал язык шпикам, которые неохотно поднялись с лавочки и, задрав головы к зеленеющим веткам деревьев, скосили глаза, наблюдая за нами. Семка дернул меня за рукав, и мы быстро пошли к навесу, у которого останавливаются маленькие скрипучие автобусы. Конечно, шпики побежали за нами.

Через минуту мы уже тряслись, стиснутые ворчливой толпой, а шпики торчали подле водителя и напряженно следили за нами. Я не выдержал и таки показал им язык, отчего зенки их едва не выскочили из глазниц. Водитель, между тем, курил зловонный табак и громко кричал на публику, чтобы она передавала деньги за проезд. Публика незлобно отгавкивалась и дразнила водителя вычурным матюком в рифму требованиям управителя машины.

Через полчаса мы вышли у паперти Андреевской церкви, и я, машинально перекрестившись на великолепное творение Растрелли, невольно ахнул.

Доступные взгляду окрестности были заполнены картинами. Сей великолепный Эрмитаж под открытым небом простирался до самого Подола, теряясь в лабиринтах монстра, который в мою бытность был Гостинным двором. Картины представлены разных размеров – громадины в человеческий рост и небольшие пейзажи в роскошных рамах и без оных. Возле каждого вернисажа, состоящего из дюжины произведений малярства, толпились творцы, отмеченные печатью божественности и с мучительной гримасой неопохмелившихся страдальцев. Покупателей было во сто крат меньше самих художников, но Семка обьяснил, что покупатели появятся попозже, к полудню. По правде сказать, без Семки я бы растерялся в этом разливанном море искусств, но мой друг зорким взглядом выискал подле памятника свободное местечко и, широко раскинув руки, словно застолбив пространство, позвал меня. Я тотчас же бросился к нему и, лихорадочно распаковав картины, выставил их на всеобщее обозрение, смущенно поглядывая по сторонам.

Рядом со мной оказался весьма колоритный мужчина с седыми бакенбардами и орлиным профилем. Я неуклюже кивнул ему головой, впрочем, это мне показалось, хотя я едва пошевелил бровями, на что сосед мой весьма аристократически наклонил голову, продолжая рассматривать мои акварели. Я почувствовал жгучее желание познакомиться, а затем и побеседовать с коллегой, однако непонятная стеснительность сковала мои члены. Он, вероятно, прочел мои мысли и, протянув холеную руку, отвесил полупоклон:

– Доктор искусствоведения Коркошко Степан Николаевич!

– Академик живописи Шевченко! – машинально пробормотал я, тряхнув его руку.

Он нисколько не удивился, коротко ответив:

– Наслышан!

Я проследил за его взглядом и обомлел. За моей спиной торчало очередное издание моей персоны. Да сколько можно! Я пробормотал нечто невнятное, мол, не имею отношения к этому идолопоклонству, на что он с приятный вежливостью произнес загадочное «бывает», а затем полез в карман некогда замшевой куртки, достал изящный портсигар и предложил угоститься. Не дождавшись моего ответа, коллега закурил, продолжая косить глазом на мои акварели, а затем стал кого-то высматривать в разноцветной толпе зевак, которая медленно и неумолимо втекала на Андреевский спуск. Не выпуская изо рта сигарку, г-н Коркошко мотнул головой в сторону моей «Незнакомки» и негромко произнес:

– Спрячь! А то мозги…

Далее он вставил такое крепкое словцо, которое и в борделе произнести постесняешься, а в ответ на мой недоуменный взгляд разразился пояснениями, состоящими сплошь из матерных слов. Отмечу, что мат его был изысканен, я бы сказал, аристократичен, и вовсе не оскорбителен, хотя наиболее щадящими словами в его тираде были «суки» и «бляди». Продираясь сквозь чащу этой великолепной непечатной словесности, я силился уразуметь суть предостережений моего соседа, но он вдруг огорченно выкрикнул:

– Поздно, твою мать!..

И тут я увидел подле себя троих мужчин, которые с ироническим взглядом осматривали мои творения. Главного я определил сразу. Это был сухощавый субъект одних со мной лет, с золотыми дужками очков на ястребином носу. Он гипнотизировал «Незнакомку» сухим инквизиторским взглядом, а его спутники, вероятно чиновничья дворня, угодливо заглядывали старшему в глаза, пытаясь прочесть в них дальнейшие инструкции. Наконец очкастый соизволил поднять на меня свой взор, затем перевел его на памятник, словно сличая с ним оригинал, и устало произнес:

– Документик, пожалуйста!

Я забеспокоился, но на помощь подоспел Семка и громко спросил:

– Какие документы?! Он художник! Тарас Григорьевич Шевченко!