Украинская каб(б)ала

Мой сосед достал очередную сигарку, долго разминал ее пальцами, а затем произнес виртуозную тираду, суть которой сводилась к увечьям мамы моралиста, полученным неприродным путем в результате изуверского изнасилования.

Семка на мой немой вопрос лишь втянул голову в плечи и сердито засопел. Я же, приподняв повыше картины, поставил их на пьедестал памятника и стал пристально всматриваться в толпу, которая становилась все гуще, особенно после того, как к церкви стали подъезжать автобусы с англицкими буквами. Пестрая толпа волнами накатывалась на малярскую братию, оживленно обсуждала работы и даже брала их в руки, восхищенно цокая языками. Живо шли дела у «доктора искусствоведения», хотя я, увидев его картины, стал поглядывать на матерщинника с обидным подозрением. Да и то! На его холстах ничего нельзя было понять – сплошная мазня, как если бы трехгодовалому ребенку дали краски и кисть пошире, а он, пуская пузыри, возил той кистью по холсту в свое удовольствие. Ни лиц, ни каких-либо иных предметов на картинах не было – одни только кривые линии, пятна всех цветов и совершеннейший хаос в композиции.

– Как называется этот шедевр? – восторженно воскликнул некий иностранец на незнакомом мне языке, и его вопрос тотчас же перевела милая женщина, состоявшая толмачкой при его особе.

«Доктор искусствоведения» высокомерно оценил финансовые возможности иностранца и, цвыркнув в сторону ловким плевком, с достоинством произнес:

– Которая? Вот эта?.. Этот шедевр называется «Завтрак гетеры». Триста долларов.

Переводчица наклонилась к уху подопечного, и иностранец, радостно закивав головой, полез в карман за портмоне.

За полчаса доктор искусствоведения продал почти все свои картины, кроме двух вялых набросков. Слюнявя пальцы, он пересчитал деньги и засунул их в боковой карман некогда роскошной замшевой куртки. Меня распирало любопытство, и я решился задать вопрос, изрядно мучивший меня:

– Скажите, коллега, а как называется художественное направление, в котором вы работаете?

– Что? – «Доктор искусствоведения» рассмеялся, а затем, наклонившись к моему уху, прошептал: – Лохуизм!

– Как это? – покраснел я до такой степени, что почувствовал, как пламенеют мои уши.

– Течение изобретено исключительно для лохов! – пояснил он. – Чем непонятнее, тем мудрее! Вот ты, Тарас Григорьевич, застрял в своем романтическом реализме и носишься со своими Катеринами как с писаной торбой! Народу это и даром не надо. Не верит он в реализм. Он вообще ни во что не верит! А перед моей мазней стоит и соображает: кто кого сейчас надует – художник покупателя или наоборот? Но вообще-то фишка в названии. Название, уважаемый, должно быть глубоким и вызывающим. Вот вы, например, как назвали сей этюд? – Он показал пальцами на бабушек, застывших на скамейке под окнами Семкиного дома.

– «Дворик», – упавшим голосом произнес я.

– «Дворик»! – передразнил он, скорчив отвратительную гримасу. – Вы, дорогой мой, с этим «Двориком» еще тыщу лет будете здесь торчать! Уж если не можешь вырваться из пут реальности, так хоть название придумай зазывающее, чтобы публику дрожь проняла!

– Да что тут придумывать? – Я тупо смотрел на свою мазню, словно увидел ее в первый раз. – Дворик, сидят старушки, весна…

– Ладно, помогу, – вздохнул «доктор искусствоведения». – Назовем сей шедевр так: «Путаны на пенсии».

– Как?! – в ужасе воскликнул я.

– А вот так! – Он развернулся и, заметив кого-то в толпе, замахал рукой.

К нам подбежала стайка иностранцев во главе с толмачом. Сосед, подняв мою картину над головой, на безупречном английском языке стал ее расхваливать. Я с английским не очень-то дружу, но переводчик, торопливо глотая слова, перевел спич. Оказывается, мой коллега настаивал, что сия картина принадлежит кисти выдающегося украинского поэта и живописца Тараса Григорьевича Шевченко (что было абсолютной правдой), который скончался 10 марта 1861 года (тут надо было уточнить, что я все-таки воскрес), и что эту самую картину долгое время прятала царская, а затем советская цензура, ибо настоящее название картины «Путаны на пенсии» изображает двор царского борделя для высшей знати. Далее он так растолковал образы моей картины, так живописал разговоры моих «путан», что к нему тотчас же потянулись десятки рук с зажатыми в них пачками денег.

Выбрав пачку потолще, «доктор искусствоведения» передал счастливчику холст. Подмигнув мне, он поднял над головой следующий мой шедевр, на котором был изображен дворник Митька, но тут в толпу иностранцев врезались молодые парни и встали барьером между покупателями и «доктором искусствоведения». Один из молодчиков выхватил картину и замахал на толпу руками:

– Аллес! Финиш! Конец! – затем, оскалив рот на переводчика, яростно выдохнул: – Убери их, падла!

Переводчик, вскинув над головой цветастый зонтик, бросился вниз по Андреевскому спуску, а за ним, ломая каблуки, ринулась многоязычная толпа его подопечных.

Молодые люди, продемонстрировав какие-то картонки, злобно спросили:

– Чей товар?