Украинская каб(б)ала

Второй из сторожей, видимо, мягче нравом, увидев мою растерянность, охотно стал обьяснять:

– Ты пойми, мудак, там сейчас благодарственный молебен идет! Олигархи с министрами молятся! Спонсоры наши, понимаешь? Но они всегда по-быстрому, они не любят, когда долго. Через часик и вас пускать будут!

– Какой через час? – одернул его напарник. – Через час митрополит венчает этих… с московской эстрады!

– Ай, точно! – покачал головой другой. – Ты завтра приходи, завтра! Сегодня – все! Филя банкует! Финиш!

От недоумения я потерял дар речи, не понимая, что за диковинный театр происходит вокруг, а тот, что поглавнее, пристально посмотрел на меня и презрительно фыркнул:

– Вырядился! Каждый паскудник приклеит усы, лысину оголит, бант вывяжет, и – нате вам! Шевченко он! Прикасаются грязными лапами к народным святыням, ни стыда, ни совести! Иди отсюда! Иди от греха подальше, кому говорят?

– Ты чего, Трофим? – истекал миролюбием его товарищ. – Ну похож, бывает! Меня тоже укоряют, что с секретарем партейным одним лицом, ну, тем, что на митингах грозится все отобрать и опять поделить, так мне бежать к Днепру топиться?

Я хотел возразить, что они ошибаются насчет меня, намеревался даже предьявить бумажку о том, что я никакой не актер, а самый что ни на есть, как говорят в народе, Кобзарь, но, увидев мутные от религиозного бдения глаза старшего, пожал плечами и отошел, не понимая сути происходящего. Вмиг мне все перестало нравиться в Лавре, даже небо внезапно потускнело, предвещая то ли дождь, то ли запоздалый снег, который, как я помнил, порой кружил в Киеве даже в дни разговения.

Поглядев на небо, я собрался идти прочь, намереваясь обойти сей караул боком, поискать зевак, подобных мне, чтобы разузнать о новых порядках, кои заведены здесь, как вдруг навстречу быстрым шагом спешил священник в епископском клобуке, за которым рысью скакала парочка бурсаков, призванная, судя по их очам, отгонять от святого отца бесов в лице назойливых прихожан.

– Отче! Отче! – непроизвольно вырвалось у меня, и бурсаки вмиг набросились на меня и, заломив руки, согнули в три погибели.

Священник остановился, сделав рукой знак своим охранителям не усердствовать без нужды.

– Чего тебе, Тарас Григорьевич? – вежливо спросил он.

От удивления вперемешку с гордостью, наполнившей меня, словно меха вином, я выпрямился и почтительно спросил:

– Вы меня, выходит, признали?

– А чего ж не признать? – Он улыбнулся и, подойдя поближе, обдал божественным запахом дорогого одеколона, да такого тонкого, что будь я незрячим, то решил бы, что нахожусь на женском благотворительном балу. – Вы и есть Шевченко! По телевизору прошла информация, что какой-то иудей вас вернул с того света! Конечно, сие ложь, трюкачество, ибо никто, кроме Бога, не может извергнуть человека из небытия! Сие свершится, когда настанет время Страшного суда и мертвые восстанут из могил, дабы держать ответ!

Он размашисто перекрестился. Бурсаки, глядя на поводыря, торопливо повторили его жест, да и я при упоминании Страшного суда осенил себя крестным знамением.

– Это как же? – опешил я.

– А вот так, любезный! Может, и до Страшного суда Господь сподобил тебя вернуть в прежнем обличье, только на сей счет никаких знамений не было!

Он посмотрел мне в глаза и с ухмылкой сказал:

– Так что жди своего часа, Тарас Григорьевич, сиди тихо и не гневи Бога!

– Но я тот самый… Шевченко! – забормотал я в крайнем смущении. – Я помню все, что со мной было в той жизни, чувствую, что я – это я! А Семка, то есть воскреситель мой, он хоть иудей, но свершил сие с Божьей помощью! Он сам мне о том говорил!

– Значит, богохульствуем? – прищурился священник. – Приходим в Лавру пропагандировать жидовскую каббалу, народ смущаем?

– Ничего я это… не пропагандирую! – возразил я и, осмелев, заметил: – Это кликуши твои пропагандируют!

– Какие кликуши?

– А те, что педерастов утопить призывают! Царя на нашу шею посадить желают! Мерзости на плакатах пишут!

– Так ты, выходит, за педерастов заступаешься? – Его взгляд сверкнул молнией. – Интересный поворотик! Очень даже интересный!

– И не заступаюсь! Грешники они! Заблудшие души! Но зачем же призывать смертоубийству? И где?!

– Эге! – с растяжкой молвил мой собеседник. – Да ты агитатор хоть куда! Филарет послал?

– Да не знаю я никакого Филарета! – рассердился я. – Чего вы ко мне со своим Филаретом пристали?! Я по делу пришел!

– А какое у тебя дело? – переменив тон, спросил священник, точно рангом не ниже епископа, ибо едва луч солнца попал на его золотой крест, как тот засверкал каменьями, ослепив глаза.

– Да я хотел службу заказать! Благодарственную и поминальную. А мне говорят – невозможно! Приходи после Пасхи, говорят! Филя какой-то тут заправляет, олигархи!

Он окинул меня долгим взглядом, затем, отогнув рукав рясы, посмотрел на часы, которые украшали его холеную руку, не знавшую, как я полагаю, ни лопаты, ни топора. Точно такой же хронометр был и у Семена Львовича, да только у батюшки он сверкал и переливался брильянтами, которые вспыхивали множеством цветов на зависть радуге, а у Семки был попроще, не дороже рубля.