Украинская зима

Мы все вышли из машины и по протоптанной на снегу тропинке неспешно вошли во двор между двух девятиэтажных полностью обгоревших домов. Во дворе нас теперь окружали уже шесть девятиэтажек — тоже обгоревших, полностью выжженных изнутри, без окон. В одном доме в стене сбоку зияло большое идеально круглое отверстие от пробившей стену ракеты, взорвавшейся внутри дома. Возле домов стояли десятки сожжённых легковых автомобилей.

— Хотите сфотографироваться? — снова спросил Богдан.

— Нет, не хочу.

Мне почему-то не хотелось использовать эти обгоревшие чёрные дома-коробки для декораций. Я не мог осознать, в мою голову сейчас не укладывалось, что вот здесь, в военном городке, в этих девятиэтажных домах жили люди, семьи, мужья и жёны, и дети. Здесь они вели хозяйство, ходили на работу, в школы, планировали свои отпуска, поездки. И вдруг всё это почему-то подвергается ракетному обстрелу, бомбардировкам. Где теперь эти люди? Живы ли они? И если живы, то куда они бежали? И куда им возвращаться теперь? Ведь эти дома восстановить невозможно, их можно только снести.

Вернувшись к машине, мы снова подкрепились пирожками, хранившими ещё тепло и аромат, и поехали дальше — в Бородянку.

Снова проезжали свалки сожжённых разбитых легковых автомобилей, целые горы, целые кладбища машин; проезжали здания частично или полностью разрушенных складов, школ, магазинов. Железные заборы всюду были посечены пулемётными очередями.

— Когда в Украину приезжают какие-нибудь западные лидеры — голуби-миротворцы — и говорят нам, что мы должны с русскими поскорее подписать мирный договор, то их везут в эти места, — в Бучу, Гостомель, Бородянку. Показывают всё это, потом ещё ведут туда, где сотни невинных мирных жителей были закатованы и зарыты в братских могилах. Западные политики всё это видят, и на какое-то время миролюбивые голуби превращаются в воинственных ястребов, перестают склонять нас к миру с русскими. Какой с ними может быть мир после этого? — сказал Андрей.

Мы въехали в Бородянку.

— Помните знаменитый снимок, где в девятиэтажном доме как бы вырублена середина? Кстати говоря, это мой снимок, — сказал Богдан не без некоторой гордости.

— Конечно, помню.

— Вот этот дом. Но его разрушили не ракетами, а бомбами с самолётов. На крыше этого дома стояли наши военные со стингерами, и тогда русские решили эти дома просто бомбить с воздуха.

Снова мы вышли из машины. Снова стояли возле обожжённых руин, где работал экскаватор и бульдозер. Любопытно, что мимо по дороге как ни в чём ни бывало шли местные жители, куда-то спешили, может, с работы домой, а может, спешили потому, что было холодно. Я обратил внимание на то, что молодые женщины были хорошо, модно одеты, с макияжем, некоторые из них вели с собой детей. Возле продуктовых и хозяйственных магазинов останавливались машины. То есть со стороны казалось, что городок живёт своей обычной спокойной жизнью, но в эту обычную жизнь никак не вписывались обгоревшие руины с несколькими «разрубленными» девятиэтажками от сброшенных с самолётов бомб на центральной улице.

«Что думают эти люди, проходя мимо этих руин каждый день, идя на работу, в магазин, отводя детей в школу или детсад? Что думают о своём будущем и будущем своих детей эти молодые красивые хорошо одетые женщины? Непонятно».

На небольшой площади перед зданием какого-то явно правительственного учреждения, может, мэрии или горсовета, стоял памятник — бюст Тараса Шевченко на постаменте. Я не раз видел этот снимок в новостных лентах мировых агентств: у поэта высоколобая голова в нескольких местах была пробита осколками снарядов. Или, может, разрывными пулями, не знаю. Его облик сейчас имел какой-то грозный, суровый вид, будто бы расстреляли не бронзовый бюст, а живого поэта.

«Як умру, то поховайте…»

«Реве та стогне Дніпр широкий…»

Мы учили Шевченко ещё в школе, едва ли не с первых классов. К окончанию школы несколько дюжин его стихов, дум, элегий, отрывков из его поэм я знал на память, как и многие мои одноклассники. По моему твёрдому убеждению, Шевченко был ксенофобом, таким же, как, скажем, и Достоевский. Кобзарь презирал немцев, ненавидел поляков, москалей и евреев. Антисемитизм и ксенофобию Шевченко трудно оспорить. В оправдание ему можно сказать, что, мол, время было такое, сложное, так «исторически сложилось». Может быть. Но сути дела это не меняет. Антисемитизм Кобзаря всегда вызывал у меня глубокую неприязнь ещё с детства и отрочества, особенно после тех случаев, когда в школе, вызванный к доске, я должен был читать перед всем классом какой-нибудь стих Шевченко, где упоминались «погані жиди», «іудино плем’я» и т. д.

Ещё от Шевченко веяло непреодолимой тоской крепостных селян, когда в школе, а потом и в университете нам преподносили его как классового поэта, борца за права бедных, угнетённых крестьян, привязывая его творчество к реалиям того времени.